Неладная сила - Елизавета Алексеевна Дворецкая
В трапезной мать Агния указала гостям на лавку, сама села напротив. По бокам от нее стояли два стража, черный и белый, словно два крыла. Но если сестру Виринею, ее келейницу, суровую видом чернобровую женщину средних лет, хорошо видел и Куприян, светлого ангела видела только Устинья. Посматривая на него, она каждый раз встречала взгляд голубых ясных глаз – приветливый и немного заговорщицкий, – смущалась и отводила взор. И совершенно ясно видела в юноше большое сходство с Марьицей, встреченной на Пробойной улице в Новгороде. Да уж, эти двое – родня по небесному отечеству.
Поначалу, не желая отнимать у игуменьи время, Устинья хотела рассказать покороче. Но быстро увлеклась: мать Агния не просто слушала ее внимательно и доброжелательно, было в ее внимании что-то еще, от чего казалось, что сама ее осведомленность пойдет на пользу делу. Беда, о которой она знает, уже вот-вот будет избыта, будто она силой мысли может расставить все по местам. Увлеченная этим чувством, Устинья рассказала все мелочи, даже сомнения архиепископа, не ересь ли – называть старшую бесовку-лихорадку именем Иродиады, а ее сестер – дочерями Ирода.
– И, может, кто-нибудь из инокинь знает, в какой горе пещерка Панфриева была, – закончила Устинья. – Они все женщины мудрые, может, слышали когда…
В Усть-Хвойском монастыре сестра Виринея, лет тридцати, была самой молодой, а остальные состояли в почтенных годах. На лице матери Агнии мелькнуло сомнение, но потом она кивнула:
– Я расспрошу их. И отцу Ефросину волю владыки передам. Ступайте пока к Миколке, а завтра на пение приходите все вместе – может, разведаем что.
Кланяясь игуменье на прощание, Устинья опять бросила взгляд на ангела-прозорливца: глаза сами бежали к такому чуду. И показалось, что ангел сделал ей некий знак: не теряй надежды, все устроится.
День Куприян и Устинья провели с Миколкой: тот пас монастырское стадо на полянах вокруг монастыря. Заодно успели ему все рассказать, звали с собой, но Миколка отказался: не мог оставить стадо и обитель, пока по волости рыщут упыри. Мол, Бог уже послал воина покрепче, а мы тут за него помолимся. Устинья не рассердилась: и впрямь, Миколка стар с упырями воевать. Она и так уже была ему благодарна за совет насчет лесного колечка: если бы не это, она не обручилась бы с Демкой.
Наутро, придя к пению, Устинья застала перед церковным крыльцом мать Илиодору, келарницу[31]. Рослая, мощная старуха, с морщинистым, загорелым, будто вырезанным из дуба лицом напоминала воеводу монастырского войска.
– Благословила меня матушка-игуменья передать тебе кое-что, – сказала мать Илиодора, ответив на приветствие. – Отойдем-ка.
Они немного отошли от церкви, встали под сень развесистых берез возле череды бревенчатых келлий. Могучая, суровая мать Илиодора, в черной рясе и низко надвинутой скуфье, могла бы внушить робость, но Устинья, прожив под ее началом три недели, знала, что эта женщина в глубине сердца добра и напрасно не обидит.
– Расспрашивала нас вчера матушка, не ведает ли кто про Иродиаду да про Иродовых дочерей-бесовок, – начала мать Илиодора, и Устинья устремила на нее пристальный, полный ожидания взгляд. – Я в обитель пришла при игуменье матери Феофании, тому лет тридцать будет. Была тогда у нас одна старая матушка, мать Асклепиодота. И она на всю волость тем славилась, что от лихорадок молитвой хорошо лечила. Любого могла исцелить, ни один у нее не умирал, сейчас таких мудрых нет уже. И она рассказывала, откуда они, бесовки эти, по земле-то повелись. Жил царь Ирод в былые времена, и был у него брат меньшой – Филин. А тот брат женился на первой раскрасавице, что тогда во всем свете имелась. И дочь от нее родилась, тоже красавицей стала. Вот умер брат Филин, и взял Ирод его вдову себе в жены. И она, и дочь ее хотели бы за Ирода выйти да царицей стать, а Иван Креститель укорял их: дескать, что же вы за псицы распутные, за родного дядю хотите выйти! Да не послушалась его Иродиада, хоть и была ей та брань в великую досаду. Подговорили они Ирода, поразгневался он на старого Ивана-пророка, засадил его во погреб во глубокий, во холодный, затворить велел за решетки железные, да на три года поры-времени. И вот раз было Рождество Христово, да собрал Ирод-царь почестен пир, всех своих собрал князей да бояр, всех могучих богатырей. На пиру все сидели, веселилися, разные яства кушали, беленьку лебедушку рушили. Выпили немало меду пьяного, немало вина заморского, пошли бабы и девки все плясать. А лучше всех плясала Иродиадина дочь, Иродова племянница. Уж она плясала-плясала, вертелась-вертелась, всем на диво! Правой рукой махнет – станут леса и воды, левой рукой махнет – разные птицы полетят да запоют. Вот Ирод-царь и говорит: ай же ты моя любимая племянница! Проси у меня чего хочешь, ничего для тебя не пожалею, даже полцарства моего. А мать ей и говорит тайком: проси голову Ивана-пророка, пусть тебе на блюде золотом поднесут! Та и попросила. Заплакал Ирод-царь, а делать нечего. Пошли бояре его в погреба глубокие, растворили решетки железные, взяли Ивана-пророка, взяли острый меч, да и снесли ему голову с плеч. А потом Ирод-царь женился на вдове Филиновой и на дочери ее, своей племяннице, разом – так у них, у нехристей, положено. От них и родилось сорок дочерей, сорок лихорадок – Огнея, Пухлея, Хриплея, Желтея, Кряхтея, Зубнея и прочие. Как умер Ирод-царь, пришли они все на могилу его, расступилась земля и поглотила их – пошли они прямо в ад, к сатане на службу. Вот и мучат народ православный до сего дня. А племянницу ту зовут с тех пор именем Плясея, что пляской своей сгубила она и Ивана-пророка, и народ христианский.
Мать Илиодора замолчала; Устинья тоже молчала, укладывая все услышанное в голове. Длинные пряди березовых ветвей полоскало на сильном ветру, и в их шуме Устинье слышались отзвуки древнейших преданий. Так вот оно что: бесчисленные бесовки-лихорадки родились от Ирода и его нечестивых жен!
