Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович
– Почему они пушистые? – спросил Мора.
– Так трава, – пояснил Лёвка, – трава проросла. Они зелёные, из веток сплетённые, и травкой покрыты.
– А, топиары… – догадался Мора и пролистнул дальше.
Круглый фонтан в несколько этажей, сложные стрельчатые арки… Кое-где кривые Лёвкины линии были подправлены твёрдой, поставленной, явно привычной к рисованию чертежей рукой.
– Как думаешь, кто он прежде был? – шёпотом спросил Мора, кивая на спящего папи. Тот лежал, как кот, клубочком под пёстрой периной. – Может, художник? Смотри, как ровно рисует…
– Не, он дворецкий бывший, – покачал головой Лёвка, – но в знатном доме. Видишь, оно же всё для праздников – арки, фонтан. Он их заказывал для хозяев, вот и помнит.
– Не думаю, он ведь был дворянин… А для чего он просил тебя – это нарисовать?
Лёвка прокашлялся и выговорил с выражением, явно цитируя:
– И черты милого, утраченного прошлого встают передо мною, так валуны встают из воды при отливе, и кажется – что мы всё-таки ещё живы…
Мора собирался на свидание, к давней своей знакомой. Он стыдился короткого, с рваными ноздрями носа и теперь старательно клеил на лицо нос ещё один – изготовленный аптекарем из нежнейшей гуттаперчи. К даме ведь не полетишь с обрезанными крыльями, пусть даже это и крылья всего лишь носа.
Папи наблюдал за Мориными упражнениями иронически, подперев голову рукой. В Москве их с Лёвкой пленник сделался неожиданно покладист – не вредничал, не жаловался и принимал жизнь такой, какова он есть. Улыбался всем постигшим его невзгодам.
Мора отчаялся наклеить нос ровно и попросил без особой надежды:
– Папи, вы же прежде были светский лев? Ну помогите мне, что вы смеётесь…
– Я был светский лев, но не сифилитик, – усмехнулся папи. – Я попросту подобного не умею. Вряд ли я справлюсь лучше тебя.
Мора победил наконец-то проклятый нос и принялся размазывать по лицу белила. Папи наблюдал за ним с интересом. Сам-то он, даром что сидел дома, всегда был чуть-чуть подкрашен, он выравнивал пудрой цвет лица и подводил брови, как будто кто-то мог его оценить. Эту древнюю перечницу…
– У меня совет для тебя – размазывай за ушами, – папи сказал это почти что с симпатией. – Затёк пудры за ушами – признак upstart.
– Апста – что? – не понял Мора.
– Выскочки, парвеню, – перевёл папи. – А также дикости и небрежности. Небрежность уместна в одежде, но, когда рисуешь лицо, изволь быть внимателен.
Мора в зеркальце глянул – что там, за ушами – и растушевал.
– Папи, а для чего вы заставили Лёвку рисовать вам те пушистые стулья, – вдруг припомнил он, – и мохнатые диваны?
– Топиарная мебель, с сорокового тезоименитства, – непонятно ответил папи. – Так, захотел себе кое о чём напомнить.
– О чём же?
– О том, что мы были, и о том, что мы ещё живы. Я не удержался – это как заказать портрет старого друга, которого уж и нет.
– Так рисовали бы сами, – не понял Мора, – вы же не хуже Лёвки можете, я же видел.
– Нет, не могу, – отмахнулся папи. – Я умею только чертежи. И лица.
– Лица?
– Красить лица. Я ведь неплохой мумификатор, как ты помнишь.
Папи посмотрел на Морино набеленное лицо – как на чистый лист, как на белый холст. С каким-то почти что голодным любопытством.
– Ты идёшь на свидание? – спросил он.
– Давайте, папи… – Мора прочёл его, как книгу. – Ну, же, сделайте то, что вам так хочется сделать. Холст перед вами – рисуйте. Не всё же покойников…
– Закрой глаза.
Мора зажмурился – и едва сдержал смех, от щекотки сразу нескольких стремительных кисточек. Губка, тушь, острые пальцы, взбивающие волосы…
– Открывай.
Так быстро…
– Смотри.
Мора взял со стола зеркальце – нет, он, конечно, узнал себя. Мог он быть, наверное, и таким, просто сам не ведал об этом. В каждом есть демон, в каждом есть ангел. Нужно разве что суметь вытащить их на поверхность или же пригласить в гости. И ещё – и прежде Мора знал, что они с папи похожи. Многие и думали, что они в самом деле отец и сын. Папи был старше Моры на тридцать лет, старый дед, старая перечница, и вот теперь Мора видел в зеркале, каким он был прежде. Ангел, демон, отражение того, чего нет, кавалер с подведёнными синим оленьими глазами и злым саркастическим ртом.
– Папи, а кто это? – Мора поворачивал зеркальце и так и сяк и смотрел на нового себя. – Это вы, папи?
– Нет, Мора, – художник его вздохнул с сожалением. – Это другой человек. Не я.
А хорошо прожить жизнь – и всю – с таким лицом, с выражением скучающей надменной печали…
– Вы были красивый, папи, – проговорил Мора.
И папи подался к нему – что-то последнее на его лице подправить, и засмотрелся в него – в себя, как в зеркало. Показалось, что вот-вот поцелует, но, конечно же, он не стал, оттолкнул легонько.
– Теперь ступай. С глаз моих, а то я расплачусь.
Мора спрятал зеркальце, цапнул шляпу и побежал. И от него – тоже. И от себя.
В дверях столкнулся с Лёвкой – тот едва узнал его, в новом облике, но промолчал, разве что выпучил глаза. На лесенке Мора разминулся с хозяйкой, а во дворе – обогнал молоденькую поповну, и обе дуры так на него глядели – так бабы не глядели на него и прежде, когда ноздри у Моры ещё не были рваны.
«Ого, – подумал Мора, – открываются горизонты!..»
И ещё подумал: какая же жизнь была у него, у того, у такого?
Лошадке ядрышком полмордочки снесло
«И теперь мы, матушка, пребываем в баронстве Вартенберг, в том самом, которое король германский секвестировал у прежнего курляндского тирана. Встали мы здесь на зимние квартиры, на антресолях поместились офицеры во главе с Анисим Григорьичем, в залах у нас лазарет и лекари. Управляющий здешний немец, но знает по-русски. Гостят у него два доктора, то ли французы, то ли тоже немцы, так и из них один по-русски знает. Второй лекарь вовсе ничего не говорит и пьян всегда, но, когда мы имение только заняли, именно этот, пьяница, весьма ловко и раны латал, и даже ногу корнету Верещагину пилил.
Так и будем пребывать мы, матушка, до самой весны в баронстве на постое, в тишине и в полнейшей безопасности, и тревожиться вам посему за сынишку своего не следует. Остаюсь ваш почтительный сын, капитан-поручик Степан Козодавлев-третий».
Степан Козодавлев отложил перо. Писать
