Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович
Степан открыл коробочку – табак в ней был белый, крошками, и непохожий вовсе на табак.
– Сколько должен я вам за него? – спросил поручик.
– Ничего. Разве что извольте позабыть нашу с Плацценом болтовню, то, что вы там подслушали, пока торчали из окна, – мило улыбнулся аптекарь. – Сделайте нам обоим такое одолжение.
– Вы для него такой вот табак делаете? – воскликнул поручик, нечаянно возвысив голос – внезапная догадка обожгла его, как розга.
– Тише! – нежнейше прошептал аптекарь и даже палец прижал к губам. – Папи спит… Нет, мы делаем не табак. Многие знания – многие печали, правда ведь, Степан Степаныч? Вам не надобно знать, и никому не надобно знать, что мы делаем для господина Плаццена.
Он бережно, двумя пальчиками, вытянул из кружевного рукава тончайший шёлковый шнурок, и, играя, обернул шнурок вокруг одного пальца, вокруг другого, и потянул. Отчего-то это было страшно.
«Жиган московский», – вспомнил Степан и вспомнил, что это слово значит. Что ему там твоя дворянская шпажка, и твоя пиштоль, и дворянская честь, и дуэльный кодекс – задушит ночью, и всё, всё…
– Прощайте, Алоис Палыч… – Степан поклонился. – Спасибо за табак. Я не стану о вас болтать, слово дворянина.
– Славное слово – когда вы дворянин, – отчего-то грустно сказал Алоис Палыч.
– Я – дворянин.
– Да знаю я, Степан, я вовсе не о том. Прощайте и вы, простите, коли чем обидел…
Степан деревянно вышагнул за дверь и за дверью замер в тёмном ледяном коридоре. Повертел в руке коробку с табаком – вот зачем просил? Из озорства? А если яд в ней окажется?
– Кто это был, Мора? – послышался за дверью незнакомый голос. Тихий, мягкий, как бархат, и с таким чистым французским выговором. Ну да, аптекарь француз, значит, и папи его, старый доктор, тоже француз. Прежде Степан и не слышал, чтобы старик говорил…
– Мальчик, русский поручик, – вполголоса ответил Алоис Палыч. – Завтра нам карету обещают до Ганновера, можете потихонечку собираться, папи.
– Собираться – из руин, из осколков? – нежно рассмеялся папи. – Но да, здесь слишком уж тяжко. Нужно ехать, отвлечь себя переменой места. Это проклятое баронство представлялось мне некогда чем-то вроде рая, я мечтал, как я окажусь здесь и меня ожидает в этом Вартенберге что-то такое, такое… Знаешь, Мора, я в молодости всё мечтал заняться любовью на тигровой шкуре, но, когда доставили мне эту шкуру… И на шкуре было оно как всегда. И здесь, в Вартенберге, – всё оказалось как всегда.
– Поручик нас слушает, – веселясь, отозвался Алоис Палыч. – Не ушёл, стоит за дверью.
«Тьфу ты!..» – подумал сердито Степан, спрятал коробочку с табаком и зашагал от двери прочь.
Вот так бывает – весь день промаешься, зеваешь, спишь на ходу, а уляжешься в постель – и голова ясная. Степан лежал в темноте, слушал, как сладко храпит за стеной полковник Анисим Григорьич. Как труба иерихонская…
Поручик не решился пробовать дарёный Алоисом Палычем табак – а вдруг там яд окажется. Просил-то он из озорства, из любопытства, а на самом деле спал – как убитый. До сей ночи…
Степан встал, подошёл к окну, носом ткнулся в стекло. Во дворе одиноко, красным, как глаз Вельзевула, горел огонёк чьей-то трубки. Вот огонёк разгорелся поярче, осветил лицо – тонкую, породистую физиономию красавца-аптекаря. А вот из-за конюшен выплыл тёплый, славный ореол фонаря – в руках у Плаксина-Плаццена. Управляющий подошёл и запросто взял изо рта у курильщика трубку, и сам затянулся, а аптекарь и не подумал возражать. Фонарь озарял уютным жёлтым сиянием их обоих, как они шепчутся, склоняясь друг к другу. Но уж теперь-то Степан их слов не слышал.
Алоис Палыч тонко улыбался и красиво подбрасывал в руке снятые перчатки. Степану сверху, в темноте, сперва почудилось, что это птица в его ладони. Рвётся вверх, трепещет крылами.
У французов есть такое – «дежа ву», когда увиденное впервые вдруг кажется несомненно знакомым…
Вот это движение: перчатки, подброшенные в ладони так, что мнится, будто они – птичьи крылья.
Степашке десять, и он впервые гостит на службе у папеньки, камергера, Степана Козодавлева (второго). В Петергофе. Папенька прихватил Степашку с собою на службу на денёк, по секрету, чтоб сынишке посмотреть на царицу. Но царица сегодня болеет, лежит в покоях, не выходит. Степашка её не видал и потом уж не увидит никогда. Зато видел Степашка двух первых придворных красавиц, Лопухину и Юсупову, столь схожих и разных, как геральдические фигуры. Одна золотая, другая в серебре, одна хохочет, другая злится, но обе беленькие, гладкие, словно пасхальные яички, с одинаково прорисованными акварельными личиками – куколки. Фонтаны видел Степашка, и позади фонтанов – самого курляндского тирана Бирона, как он играет с собачкой. Тиран был совсем таков, каким на потешных листах рисуют антихриста – с тёмным хищным лицом, с чёрными злыми бровями, он бросал собаке драгоценную свою трость и страшно смеялся, и драконьи демонские глаза его дивно сверкали. Кругом тирана стояли кружком тиранские подхалимы, кавалеры, в точности похожие на него, только пониже и похуже. В таких же чёрных кудрях, в точно таком сиреневом, но бледнее, как уже чуть размытые, меньше и меньше, отражения в зеркальном коридоре. Собачка приносила трость, и подхалимы одновременно ей аплодировали.
– Встань за Балка, – шёпотом велит папенька Степашке, и Степашка тотчас прячется за спину толстого камергера Балка. За папеньку ему не спрятаться – у того талия в двадцать два дюйма, он столь изящен, что, кажется, даже просвечивает.
– А что, побьёт он вас, коли меня заметит? – спрашивает Степашка.
Папенька с Балком переглядываются, хихикают – курляндский тиран обер-камергер, им обоим непосредственный начальник.
– Он не дерётся, – поясняет весело Балк, – но наорёт – мало не покажется. Его светлость орёт так, что бокалы трескаются.
Они гуляют по саду, по розовым грядкам – Степашка, камергер папенька и приятель его, камергер Балк. Через час за Степашкой явится дядька, увезёт восвояси, в город, к маменьке. Царицы Степашка так и не увидал, но зато – фонтаны, розы, лебеди, дамы в мушках, собачка и даже целый тиран… И такие лесенки, и такие гроты, и беседочки, и мосточки…
– Встань за Балка! – папенька тянет Степашку за рукав, стремительно вбрасывая за спину корпулентному камергеру. – И не дыши!
Это, видать, опасность самая настоящая – не чета тирану. На вершине ажурной лесенки, кружевным абрисом на фоне слепящего солнца – фигурка,
