Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович
– В нашем саде в самом заде вся трава помятая, – запел Лёвка. – То не буря, то не ветер, то любовь проклятая…
Но задорная его песенка долго ещё не могла заглушить – другую музыку, такую пронзительную и протяжную, всё бегущую по светающей улице, и по сонным дворам, и дальше, и дальше.
Матрёна
– Хозяйка, к вам Алоис Шкленарж! – торжественно продекламировал мальчишка-казачок, явно упиваясь иностранными словами.
«Кого только чёрт не носит!..»
Матрёна отложила в сторону книгу о похождениях кавалера де Молэ и велела:
– Веди его, посмотрим, что за гусь.
Мальчик вернулся с кавалером, ничуть не худшим, чем книжный де Молэ, как описал того затейник-романист – «драгоценное соцветие всевозможных совершенств». Под мышкой держал кавалер великолепную шляпу, и волнистые волосы, чёрные, как вороново крыло, обрамляли матовое узкое лицо с крупным, но изящным носом. Лицо было совсем чужое, фарфоровая маска, надетая поверх собственного лица, а вот глаза – карие, насмешливые – были те самые.
– Рад видеть вас, госпожа банкирша Гольц, – кавалер поклонился, и пряди упали ему на лоб – и одна была белая.
– Долго же ты ехал ко мне, Виконт, – отвечала Матрёна. – Уж и яблоки попадали, и Саггитариус и Лира твои дважды выходили и скрылись, и медведь в лесу издох…
– Так в остроге я сидел, муттер, – не Виконт более, Мора взял её руки в свои и поцеловал по очереди. – Со всей дури офицера в речку выкинул.
– Был дурак – дурак и остался, – рассмеялась Матрёна.
– Кабы не заступничество одной высокой особы, которую зовёшь ты курвой немецкой, сидел бы я в остроге и до сих пор.
– Мальчик мой, золото моё, ты ушёл, чтобы стать равным мне? – в голосе Матрёны смешались горечь и издёвка. – А ведь ты всего лишь поменял хозяина.
Ни тени не пробежало по гладкой маске. Мора лишь чуть склонил голову набок, как птица, – это была новая повадка, явно скопированная им у кого-то. Они давно не виделись, и у Моры появились уже новые, следующие учителя.
– Может, оно и не так уж плохо, госпожа Гольц. Говорят, каков хозяин, таков и слуга – а герцог всё же чуть-чуть получше, чем вдова-банкирша? – Мора опять собрался поцеловать её руку, но Матрёна не дала. – Не плачь по мне, муттер, стану и я свободен. Приеду к тебе на шестёрке белых коней и в белой шляпе – только дай мне время, и полугода нет, как я из острога.
– Я бабкой стану, пока ты соберёшься.
– Ну, Юшка не даст тебе заскучать.
– Юшка уж месяц как повешен, – вздохнула Матрёна. – Не по своим зубам взял жертвочку. Говорила дураку – не трожь кубло салтыковское, нет, полез, бестолочь. А на Салтыковых, сам знаешь, и суда нет, гайдуки ихние его, как собаку…
– Плохо. Жаль Юшку.
Мору как обожгло, жалко сделалось – соперника и друга. Юшка был из тех конкурентов, что дороже и ближе любого товарища, да понял это Мора лишь сейчас, когда уж сделалось поздно.
Матрёна наблюдала заворожённо, как за секунду гладкий бездушный фарфор превратился в страдающее живое лицо, столь ей знакомое. Брови взлетели, дрогнули губы – вот так же прежде, в Кёниге, он печалился, когда не клеились его первые нелепые авантюры. Матрёна нежно взяла его пальцами за подбородок, заглянула в глаза.
– Теперь-то открой мне свою интригу?
– Да там той интриги… – Маска вернулась на место, и кавалер, что «соцветие совершенств», небрежно всплеснул кружевным рукавом. – Молчал, потому как сглазить боялся. Папаша мой отыскался, цесарский аптекарь Павел Шкленарж. На днях абшид подтвердим и направимся на родину, в потомственный домишко Шкленаржей.
– А как же граф Гастон Делакруа? – смеясь, припомнила Матрёна. – Ты мне в Кёниге и дом его показывал, и выезд.
– Все мы хотим казаться лучше, – вздохнул Мора, – выдумываем себе в предки графов, когда никакого папаши нет. А когда нашёлся – рады и аптекарю. Я и не чаял, что мы с ним увидимся…
– Здоров ты врать, Виконт, – не поверила Матрёна. – Лёвку-то моего привёз, не потерял?
– Жив и невредим твой гончий Лев, вернулся в добром здравии. Только просить я тебя хотел – отпусти сего хищника с нами. Очень ему охота на вотчину Шкленаржей поглядеть.
– И далёко ли домик Шкленаржей?
– Силезское поместье Вартенберг.
– Да уж, поближе Соликамска, – саркастически заметила Матрёна. – А что ж Лёвка сам за себя не попросит?
– Стыдно ему. Вон сидит на козлах, идти боится.
Мора подвёл Матрёну к окошку и указал на карету у подъезда.
Гончий Лев и в самом деле сидел на облучке, но не боялся и не стеснялся, а заливисто хохотал, содрогаясь, как гора от землетрясения. Дверь кареты была открыта, и возле кареты стоял, играя тростью, виновник громового смеха. Даже отсюда, из окна, было видно, какой это изящный господин и как похожи они с сегодняшним, новым Морой – одно лицо, разве что господин тот Моры лет на двадцать старше. Он рассказывал Льву что-то, указывая тростью в глубину улицы – то ли делился воспоминаниями, то ли комментировал прохожих, и видно было, что сам он едва сдерживает смех, а уж Лёвка-то заливался…
– Я же просил его сидеть в карете! – расстроился Мора.
– Боишься, что его узнают?
Мора сделал большие глаза:
– В Москве? Кто?
Матрёна лишь усмехнулась.
– Так это и есть папаша Шкленарж… Видно, конечно, что он никакой не аптекарь. Повадка выдаёт. Посоветуй папаше хоть ножку подволакивать, что ли…
– Спасибо за науку, матушка хозяйка.
– Всё, не хозяйка я тебе, переметнулся.
– Так отпустишь Льва?
– Да пусть катится, путешественник. Невеста его плакать будет, так это не моя забота.
Матрёна смотрела вблизи на бывшего любимца, в тёмные его, самые неверные в мире глаза. Прожектёр, мечтатель, как желал он когда-то для себя сказочной, небывалой, волшебной судьбы, с авантюрами, с высокими персонами, интригами, ядами, противоядиями. Как порой говорил он об этом, сновиденным медленным шёпотом, то ли ей, Матрёне, то ли бога просил, рассказывал каким-то высшим надземным силам, чтоб услыхали, узнали, сделали по его. И вот услыхали силы, сделали по его…
Она ведь признала того его спутничка, папашу Шкленаржа. Такого разве забудешь – глаза, улыбка, профиль камеи, осанка, и манерочка его змеиная – и за двадцать лет ничего никуда не делось, и ещё через двадцать лет ничего никуда не денется, он и в гроб таким ляжет – порода. Вот так же, в Петербурге, смеялся он на запятках саней, невезучей тогдашней правительницы, Аннушки Леопольдовны, и глазки закатывал, и перчаточкой играл – а с крыши глядели на
