Барин-Шабарин 9 (СИ) - Старый Денис
Менделеев, привыкший к моим театральным паузам, лишь усмехнулся в густые усы:
— Алексей Петрович, вы как всегда загадочны. Не томите!
Я отхлебнул коньяку, давая себе время собраться с мыслями.
— Представьте снаряд, — начал я, чертя пальцем в воздухе. — Длиной около пяти метров. Диаметром… ну, скажем, восемьдесят сантиметров. Внутри — не порох, не динамит, не пироксилин. Нечто принципиально иное.
Менделеев вдруг выпрямился, его глаза расширились:
— Вы говорите о расщеплении материи? О тех самых теоретических выкладках, что обсуждались на закрытом заседании Физического общества?
Я лишь многозначительно улыбнулся:
— Я говорю о том, что один такой снаряд, упав, скажем, на Лондон, оставит от него лишь выжженную пустыню.
Тишина повисла настолько плотная, что стало слышно, как за окном скрипят полозья проезжающих саней. Даже официанты у стойки замерли, словно инстинктивно почуяв, что за шабаринским столиком происходит нечто важное.
Циолковский побледнел так, что стал похож на привидение. Его губы беззвучно шевелились, будто он производил какие-то расчеты в уме. Менделеев первым нарушил молчание. Он снял пенсне и принялся нервно протирать стекла шелковым платком:
— Теоретически… да, это возможно, но практическая реализация… Для этого нужны колоссальные вычислительные мощности, новые методы очистки материалов…
— Вот предварительные расчеты, — перебил я, доставая из портфеля папку с документами. — Энергетический выход… Схема цепной реакции. Вот наброски центрифуг для обогащения…
Дмитрий Иванович схватил бумаги с жадностью, которая меня несколько удивила. Его глаза бегали по формулам, пальцы дрожали, перелистывая страницы.
— Боже правый… Это… Это же переворот в физике!
Циолковский наконец нашел голос:
— Неужели кто-то уже ставил опыты в лаборатории?
Я медленно покачал головой:
— Пока человечество не доросло до этого, но это не повод не начать работу.
Менделеев отложил бумаги и уставился на меня:
— Алексей Петрович, вы понимаете, что хотите создать? Это оружие, которое может уничтожить саму планету!
— Именно поэтому оно должно быть сначала у нас, — холодно ответил я. — Потому что если его создадут другие…
Я не стал договаривать. По лицам ученых было видно, что они все поняли. Хотя — не все, конечно. Откуда им было знать, что изменив ход истории, я невольно вызвал к жизни то, что казалось невозможным в XIX веке. Скачкообразный рост науки.
Циолковский вдруг оживился:
— А если… если использовать эту энергию в мирных целях? Представьте электростанции, корабли…
— Время для этого придет, — кивнул я, — но сначала нужно обеспечить безопасность.
Я снова наполнил бокалы. Золотистая жидкость искрилась в свете ламп.
— За Россию, господа. И за науку, которая сделает ее неуязвимой.
Менделеев тяжело вздохнул, но бокал поднял. Циолковский все еще выглядел потрясенным, но его рука с бокалом была тверда.
— Мы… обсудим ваше предложение, — осторожно сказал Дмитрий Иванович.
— У вас есть три месяца на принятие решения, — вставая, ответил я. — Обед, кстати, действительно превосходный. Особенно рекомендую трюфели — их только вчера доставили из Перигора.
В дверях я обернулся:
— Одно забыл сказать. Все, что вы здесь услышали, составляет государственную тайну высшей категории. Вы понимаете, что это значит.
Не дожидаясь ответа, я вышел в холодный декабрьский вечер. Мотор уже ждал меня у подъезда. Лизонька, конечно, будет ворчать, что я задержался, но этот ужин мог изменить будущее России. И, возможно, всего мира.
* * *Ксения Павловна провела Епифания в небольшую столовую, где накрытый стол ломился от яств. Серебряные приборы, хрустальные бокалы, фарфор с тончайшей росписью — все это заставило вора-неудачника почувствовать себя еще более грязным и неуместным, несмотря на свежую одежду.
— Садитесь, — девушка указала на стул. — Вам нужно набраться сил.
Раскольников, не дожидаясь повторного приглашения, набросился на еду. Жирный кусок ростбифа исчез за его плохими зубами за несколько секунд.
— Ты… ты не будешь со мной? — пробормотал он, поглядывая на декольте Ксении.
Девушка холодно улыбнулась:
— Моя обязанность — следить, чтобы вы поели. Не более.
Она налила ему в бокал красного вина. Епифаний выпил залпом, даже не почувствовав вкуса.
После ужина Ксения повела его по длинному коридору.
— Здесь вы будете жить.
Она открыла дверь в небольшую, но уютную комнату. Кровать с шелковым бельем, письменный стол, даже книжный шкаф. Но что больше всего поразило Раскольникова — на стене висел портрет.
Молодой мужчина в мундире. Его лицо…
— Это… это же я! — прошептал он.
— Не вы, — поправила Ксения. — Канцлер Российской империи Алексей Петрович Шабарин. Тридцать лет назад.
Епифаний подошел ближе. Сходство было поразительным — те же острые скулы, тот же разрез глаз, даже родинка на левой щеке.
— Так вот что задумал старик… — пробормотал он.
— С завтрашнего дня начинаются ваши уроки, — сказала Ксения, поворачиваясь к двери. — Спите. Утро будет ранним.
Его разбудили на рассвете. В комнату вошел незнакомец в строгом костюме — сухой, подтянутый, с холодными глазами.
— Вставать.
Раскольников протер глаза:
— А ты кто такой?
— Ваш учитель. Зовите меня просто — Сергей Иванович.
Он бросил на кровать пачку бумаг.
— Это биография Шабарина. Учи. Наизусть.
Епифаний застонал:
— Да я в жизни столько не читал!
Сергей Иванович хладнокровно достал револьвер:
— Или читаете. Или пуля в лоб. Выбор за вами.
К вечеру, когда Раскольников уже не путал даты и места службы Шабарина, его снова привели в Фиолетовую гостиную.
Старик сидел в своем кресле, наблюдая за ним.
— Ну что, сынок, как успехи? — прохрипела его труба.
Епифаний зло сверкнул глазами:
— Да зачем вам все это? Что вы задумали?
Лопухин медленно улыбнулся. Его механический голос прозвучал особенно зловеще:
— Через месяц бал в Особом комитете. Там обязательно будет Шабарин. И там он встретит своего «внебрачного сына», о существовании которого даже не подозревает.
— А потом?
— А потом… — старик сделал паузу, — ты убьешь его. За хорошие деньги и возможность уехать за границу.
Ночью Раскольников ворочался на белых простынях. Мысли путались. С одной стороны — деньги, свобода, возможно, даже эта красавица Ксения в награду. С другой… Епифаний встал и подошел к портрету.
— Что ты им сделал плохого? — прошептал он изображению Шабарина.
И вдруг заметил то, чего не видел днем — в углу портрета была надпись:
«Спасибо за сына. А. П. Ш.»
Раскольников отшатнулся. Что за чертовщина? Утром, когда Сергей Иванович снова пришел с очередной порцией уроков, Епифаний рискнул спросить:
— А что… что будет со мною, если я откажусь?
Учитель замер. Затем неожиданно улыбнулся:
— Умный вопрос.
Он огляделся и тихо сказал:
— Если хочешь выжить — играй по их правилам. Но запомни — у каждого свои планы.
И выйдя, оставил Раскольникова в полном смятении.
* * *Мотор мягко покачивался на неровностях петербургской мостовой, скрипя рессорами рассекая фарами струи декабрьского снега. Я прикрыл глаза, пытаясь упорядочить впечатления от встречи.
Коньяк «Шустова» оставил во рту терпкое послевкусие, смешавшееся с металлическим привкусом тревоги. В ушах еще звучали голоса ученых — взволнованный бас Менделеева и тихий, но твердый голос Циолковского. Справятся ли они?
Мой палец нервно выстукивал ритм на кожаном подлокотнике. Менделеев — человек государственного ума, он понимает необходимость, но Циолковский… Мальчишка еще… В его глазах, когда я говорил о разрушительной силе, читался настоящий ужас. Не просто страх, а тот самый первобытный ужас человека, неожиданно заглянувшего в бездну и осознавшего, какие демоны могут оттуда вырваться.
