Барин-Шабарин 9 (СИ) - Старый Денис
— Ты удивительный либерал.
— А лондонская «Times» пишет, что — деспот.
— И я с нею совершенно согласна, — вздохнула Лиза. — Только деспот может лишить меня своего общества в такой дивный вечер.
— Но — не в ночь.
— Безобразник! — воскликнула супруга. — Нас, наверняка, слушают все барышни Телефонной станции!
— Я им уши откручу, — пообещал я и мне послышалось, как в трубке кто-то хихикнул.
И это была точно не Елизавета Дмитриевна Шабарина.
* * *Раскольников весьма гордился своей деланной фамилией, считая себя похожим на героя популярного романа Достоевского. И хотя по пашпорту он был Епифаний, именовал себя исключительно Родионом. Начитанные курсистки, выпучив глазенки, неизменно интересовались: «Тот самый!» и самозванец многозначительно кивал. После этого, каждая третья из них добровольно выскальзывала из панталон. Извергаясь в лоно очередной поклонницы творчества Федора Михайловича, Раскольников удовлетворенно рычал:
— Тварь ли я дрожащая или право имею?
На самом деле, Епифаний не был ни студентом, ни петербуржским жителем. В блистательную имперскую столицу он приехал впервые. И выйдя из вагона третьего класса на платформу Николаевского вокзала, был потрясен шумом, толчеей, исполинскими закопченными остекленными сводами, под которые паровоз втащил пассажирский состав. По платформе бродили здоровенные извозчики, надеясь приманить седоков предложениями типа: «Кому на беговой!», «Барышня, у меня коляска на резиновом ходу!», «Эй, молодец, мигом домчу!»
Спросом их услуги, похоже, не пользовались. Горожане, возвращавшиеся из деловых или увеселительных поездок, предпочитали взять наемный «мотор», а люд попроще — садился в трамвай. Раскольников тоже ускользнул от назойливых предложений представителей отмирающей профессии. Все равно в кармане у него оставалась всего лишь пара медяков. В дороге он питался милостью сердобольных попутчиков — угощать незнакомых людей в поезде стало излюбленным занятием подданных Российской Империи.
Сунув руки в карманы драной студенческой шинелки, купленной на одесском привозе лет пять назад, и спрятав нос в шерсть погрызенного молью шарфа, Епифаний проскользнул мимо городового, пристально рассматривающего прибывших пассажиров. Лютый северный ветер мгновенно проник к тщедушному тельцу приезжего, у которого, кроме шинели с чужого плеча, шарфа и шляпы, нахлобученной на уши, были только растоптанные сапоги, штаны со штрипками и рубаха. Не считая тонкого, отнюдь не зимнего исподнего.
И хотя мелочи, что брякала в карманах, было жалко, Раскольников все-таки вскочил на подножку отъезжающего трамвая. В вагоне было заметно теплее. Протиснувшись на середину площадки, чтобы его окружало как можно больше народу, и вцепившись в свисающую с потолка петлю, Епифаний воровато огляделся. Вообще-то он не считал себя карманником. Некогда в мечтах ему рисовалась какая-нибудь знатная дама, которая увидев его однажды, всплеснет белыми руками, унизанными драгоценными перстнями, и воскликнет:
«Боже мой! Ведь это он! Мой похищенный во младенчестве сын!..».
Такую сцену Раскольников видел как-то в электротеатре. Сироте, подброшенному неизвестной блудницей на крыльцо Воспитательного дома, такие мечты были простительны. Будучи мальчонкой, он с надеждой провожал взглядом каждую хорошо одетую даму, надеясь, что она узнает в нем своего сына, но те, видя тощего, некрасивого пацаненка в приютских обносках, обычно отворачивались. А самые добрые — совали пятак или леденец. Когда Раскольников подрос, его мечты изменились. В своем воображении он овладевал всеми встречными женщинами из хорошего общества, а потом с насмешкой сообщал им, что они совокуплялись с родным своим сыном.
— Господа, оплачиваем проезд! — послышался хриплый простуженный голос.
Раскольников вздрогнул. Рука его, совсем было нырнувшая в карман пассажира в бобриковом пальто, спряталась за спину. Раздвигая проезжающих, к нему двигался кондуктор в черной шинели с надраенными пуговицами, на которых были оттиснуты скрещенные молнии. Деваться было некуда. Придется отдать последние пятаки. А иначе сграбастает за шиворот, держиморда, и сдаст городовому. Питер — это не Ростов-папа и не Одесса-мама, здесь порядки строгие, подзатыльником и пинком под зад не отделаешься.
Епифаний съежился. И вместо того, чтобы выудить деньги из чужого кармана, потянул их из своего. Кондуктор приблизился, дохнув смесью чеснока и сала. Ощупал угрюмым взглядом пассажира, что явно походил на тех типов, о появлении коих каждому государственному либо коммерческому служащему, велено циркуляром Департамента полиции извещать городовых. Безденежный, беспашпортный, безработный. Вытащит в вагоне кошелек у пассажира, а спрос будет с кого?
Трамвай как раз тормознул возле модного архимагаза «Две Лизы». Ни слова не говоря, кондуктор ухватил Раскольникова за воротник и поволок прочь из вагона. Тот и не думал сопротивляться, радуясь, что последние медяки останутся при нем. Под вывеской с изображением торгового знака — две дамочки, одна — в неглиже, а другая одетая с головы до ног во все модное — держиморда остановился, не выпуская взятого в полон приезжего. Потянул из кармана свисток.
Свистнуть не успел. Из соседней подворотни выскочил парень, с размаху воткнул в грудь кондуктора нож, рванул за руку ошеломленного Епифания и потащил за собой. Приезжий снова не стал сопротивляться. Наоборот — мчался со всех ног. Сообразил, что останься он на месте происшествия — точно не миновать ему кутузки. И хорошо еще если убийца оставил на рукояти ножа отпечатки пальцев и государственный присяжный поверенный его, Епифания Федоровича Раскольникова, оправдает. А если — нет?
* * *Когда я представил сотрапезников друг другу, они не стали делать вид, что совсем незнакомы. Тому, что губернский секретарь, двадцативосьмилетний учитель из Боровского городского училища наслышан о знаменитом химике, я не удивился, но вот чтобы — наоборот. Все оказалось просто. Некоторые статьи Циолковского были уже опубликованы Русским физико-химическим обществом и Менделеев их читал. И пока двое ученых обсуждали свои узкоспециальные темы — глуховатый учитель пользовался специальным электрическим слуховым аппаратом — я вполголоса диктовал официанту заказ.
У этих двух ученых мужей я не спрашивал, что они предпочитают на ужин? Вкусы Дмитрия Михайловича я просто знал, а Константин Эдуардович привык к простой пище. Так что никто из них на меня в обиде не будет. Когда накрыли на стол, я все-таки постучал серебряной вилкой по краю тарелки, привлекая их внимания. Оба глянули на меня с некоторым недоумением, словно, только что заметили, что с ними за одним столом сидит канцлер Российской империи. Всего лишь.
— Прошу прощения, господа! Я вам не мешаю?
Провинциал смутился, а столичный ученый развел руками.
— Извините, Алексей Петрович, но вы же знаете нас, ученых. Нам всегда найдется, что обсудить.
— Вот и обсудите. У вас для этого масса времени будет! Ведь господин Циолковский принял мое приглашение возглавить работы по конструированию и строительству цельнометаллического дирижабля.
— В самом деле? — обрадовался директор Химического института. — Ну слава Богу! Давно пора осваивать воздушное пространство не только самолетами.
— Простите, Алексей Петрович, — проговорил будущий пионер русского космоплавания. — Вы сейчас произнесли очень интересную фразу…
— Какую же?
— Вы сказали — «масса времени».
— Ну это лишь речевой оборот.
— А я думаю, что не только оборот, — задумчиво проговорил Циолковский. — Я много думаю об этом в последние месяцы… Эквивалент массы, энергии и времени…
Так. Он мне тут, неровен час, формулу Эйнштейна выдаст — Е равно МС квадрат, за двадцать лет до немецкого физика. Взять что ли салфеточку и набросать ее? Пусть эти светила науки вытаращатся. Нет. Не стану. Зачем у этого стеснительного парня отнимать открытие. Надо только, чтобы и Менделеев заинтересовался. Если эти двое сделают мне к баллистической атомную боеголовку, лет за шестьдесят до Хиросимы, размеры моей благодарности не будут знать границ.
