Император Пограничья 11 - Евгений И. Астахов
Синеус рвёт металл голыми руками, его новая сила чудовищна. Но дочь успевает добраться до меня и подхватить Фимбулвинтер из моих слабеющих пальцев. Клинок вспыхивает в её руках — морозная магия рода пробуждает древнюю силу оружия. Вспышки света. Треск льда.
Я падаю на спину.
Звуки битвы доносятся как через толщу воды. На шум бегут стражники — слышу топот ног, крики. Через миг вижу склонившееся надо мной лицо дочери, её губы шевелятся, но я не слышу слов. Слёзы на её щеках блестят как бриллианты. За ней маячит бледное лицо Аларика.
— Ас… трид… — выдыхаю я, пытаясь коснуться её щеки, но тело мне не подчиняется.
Последнее, что вижу — золотые волосы дочки, разметавшиеся как солнечные лучи.
Тьма смыкается.
Видение отпустило меня, выбросив обратно в полутёмный тайник. Я сидел на корточках, прижимая дневник к груди, и дышал так тяжело, будто пробежал десять вёрст. Костяной кинжал всё ещё ощущался между рёбер — призрачная боль от раны, полученной тысячу лет назад.
Меня убил не враг, которого я никогда не подпустил бы на дистанцию удара. Не наёмный убийца, не предводитель Алчущих. Собственный брат. Синеус, с которым мы делили последний кусок хлеба в походах, который прикрывал мне спину в сотнях битв. Трагедия предательства в том, что оно никогда не исходит от врагов — те атакуют открыто, их удары можно предвидеть и отразить. Предают только те, кому доверяешь безоговорочно. Те, ради кого готов умереть. Те, кто должен был защищать твою спину, а вместо этого вонзают нож под лопатку.
Я открыл дневник на следующей странице. Почерк Астрид дрожал — она писала это вскоре после моей смерти.
«Отец мёртв, — некоторые руны расплылись, не от времени — от влаги. Она плакала… — Дядя Синеус… он стал чудовищем. Я убила его. Убила дядю, который учил меня держать лук, который подбрасывал меня в воздух, когда мне было пять. Фимбулвинтер откликнулся на мою боль, и лёд… везде был лёд. От него остались только осколки. Дядя Трувор исчез той же ночью. Стража обыскала весь дворец, но нашли только его разгромленную лабораторию — перевёрнутые столы, разбитые склянки, кровь на полу. Его самого нет. Живого или мёртвого — просто исчез. Думаю, Синеус убил его и спрятал тело. Или превратил в такое же чудовище, как сам. О боги, почему? Почему наша семья должна была закончиться так?..»
Следующая запись, через неделю:
«Отец, сегодня утром я зашла в оружейную и увидела твою тренировочную глефу. Ту, с зарубками на древке — по одной за каждый мой урок. Первая появилась, когда мне было семь и я едва могла её поднять. Последняя — за неделю до твоей смерти, когда я наконец смогла продержаться против тебя целую минуту. Ты улыбнулся и сказал: „Теперь я могу умереть спокойно“. Я рассмеялась тогда. Если бы знала… Если бы знала, что это последний урок, я бы дралась хуже, лишь бы он никогда не заканчивался».
Ещё одна запись, через десять дней:
«Отец, вчера повариха подала твой любимый рыбный пирог. Я откусила кусок и расплакалась прямо за столом. Помнишь, как мы воровали их с кухни по ночам? Ты — император огромной державы — крался как мальчишка, а я хихикала тебе в плечо. Мама ругалась утром, что мы перебиваем аппетит, а ты подмигивал мне за её спиной. Теперь я сижу одна за огромным столом, и этот проклятый пирог — просто тесто и рыба. В нём больше нет вкуса тайны и смеха. Мстислав пытается поддержать меня, но что он может понять? Он потерял тестя, а я — целый мир».
И ещё:
«Тридцатый день без тебя. Вчера Аларик принёс Фимбулвинтер. Я не прикасалась к нему с того дня. На рукояти остался след твоей ладони, вытертый в коже за годы. Я обхватила её своими пальцами — они легли точно в твой след. И я поняла — вот оно, моё наследство. Не корона, не трон. А эта выемка на рукояти. Место, где твоя рука держала меч, защищая нас всех. Теперь моя очередь. Только моя ладонь такая маленькая по сравнению с твоей. Справлюсь ли я, папа? Ты бы сказал „справишься“, правда? Ты всегда так говорил…»
Текст перед глазами расплывался, теряя чёткость.
«Отец, сегодня утром я надела твою старую рубаху. Она всё ещё пахнет тобой — кожей, сталью и той странной травяной мазью, которой ты натирал шрамы. Завернулась в неё и легла на твою постель. Представила, что ты просто ушёл на войну и скоро вернёшься. Что откроется дверь, и ты войдёшь, усталый, но живой. Скажешь: „Астрид, солнышко, почему не спишь?“ А я отвечу… Но дверь не открывается. И больше никогда не откроется. Знаю, что я должна быть сильной. Но как, если внутри всё кричит?»
По щекам текли слёзы. Я не плакал со дня смерти Хильды, считал, что воину не пристало показывать слабость. Но сейчас, читая искренние слова дочери спустя столько веков, не мог сдержаться. Она любила меня. Помнила. Продолжила моё дело.
Записи следующих месяцев рассказывали о борьбе за власть. Многие князья отказывались признавать девятнадцатилетнюю девушку императрицей. Но Астрид оказалась достойной дочерью своего отца — железной волей и военной хитростью она заставила их преклонить колени. К концу года она взошла на престол как королева объединённой Руси.
«Мы продолжаем зачищать остатки Бездушных. Без их предводителей — того, кто стоял за ними и направлял — они становятся просто дикими зверями. Опасными, но предсказуемыми. Твоя держава будет жить в веках, отец. Я позабочусь об этом».
Эту запись она сделала уже зрелой женщиной с собственными детьми:
«Отец, знаешь, что самое страшное? Я начинаю забывать твой голос. Вчера пыталась вспомнить, как ты пел мне колыбельную про северного волка, и не смогла. Помню слова, помню мелодию, но твой голос… он ускользает. Я боюсь, что однажды забуду и твоё лицо. Что останутся только портреты — красивые, величественные и совершенно не похожие на тебя, когда ты смеялся над моими волосами, торчащими в разные стороны после сна».
Однако дальше тон записей менялся. Проходили годы, и оптимизм сменялся горечью:
«Над нами словно довлеет злой рок. Угроза Бездушных отступила, но прежние союзники теперь смотрят друг на друга волками.
