Лозоходец - Айлин Лин
Пострадавшего солдата увели в вагон, тот на ходу подвывал, держась за чудом сохранившийся глаз, бровь над ним висела лохмотьями, точно его драли дикие звери.
– Чего встали? – рявкнул конвойный. – Копайте!
Мы принялись за работу, с которой нескоро покончили. Выкопать нормальные могилы нам не дали, едва углубились в землю сантиметров на сорок, как солдаты велели хоронить.
– Как же можно вот так? – возмутился кто-то.
– Пристрелю, – последовал короткий ответ.
К нашим вагонам быстрым шагом подоспел офицер, что ходил со мной к колодцам. Выслушал солдат, нахмурился:
– Больше остановок не будет до самого Таёжного.
Более, не обращая на нас внимания, ушёл обратно.
Не дав толком захоронить умерших, нас разогнали по вагонам, и состав тронулся.
Со мной рядом притулился согбенный старичок, непонятно как державшийся все эти дни. Он и по вагону передвигался, еле волоча ноги.
– Таёжный, это где? – спросил я у него.
– Посёлок это, – ответил мужик, сидевший с другого бока от меня, – был он высок и кряжист, хоть и не стар, а волосы паутинкой покрыла седина, – дальше пёхом пойдём до самой Оби. До Томска только один путь железной дороги идёт, не про нашу честь.
Поезд громыхал колёсами по рельсам, дышать в вагоне было нечем. Кто-то падал в обморок, на него не обращали внимания, не пытались привести в чувство. Люди одурели от голода и духоты. Младенцы, те, кому повезло остаться в живых, сорвали горло от крика и теперь едва слышно сипели. Дети постарше лежали на узлах или коленях взрослых, уставившись пустыми глазами в потолок. Время утратило всякий смысл. Мы будто погрязли в сером тумане небытия.
К исходу третьего дня состав остановили посреди леса, перед конечной нашей станцией – посёлком Таёжным. По очереди открывали вагоны, заставляли мужиков выносить трупы. Хоронить не разрешили, мы просто сложили их на опушке подступающего к железной дороге леса.
В нашем вагоне умерло несколько детей и две женщины. Когда мы закончили с почившими и развернулись, чтобы идти к вагону, я почувствовал странное: между лопаток засвербело, как бывает, когда кто-то смотрит в спину. Казалось, мертвецы провожают нас взглядом. Не осуждающим… оттого становилось только хуже… ожидающим…
На станции нас выпускали по одному, комендант или другой начальник, звания и должности потеряли для меня всякое значение, спрашивал имя, фамилию, статью. Дальше наши ноги заковали в кандалы. В тайге легко затеряться и побеги не редкость.
По ряду переселенцев прошелестел шепоток: составляют списки на установление норм довольствия. Говоря проще, нам дадут с собой еды. Не знаю, обрадовала ли эта новость. Всё потеряло смысл. Даже сама жизнь. Мы шли, говорили, что-то делали, точно роботы.
На ночь нас отправили в сараи. Люди жались друг к другу, пытаясь согреться. Через щели в стенах врывался ярившийся ветер. Как назло, замела метель, колючие снежинки мелкими иглами впивались в кожу. Тёплая одежда не помогала. Казалось, сами тела наши сравнялись с температурой воздуха. Не чувствовались ни руки, ни ноги.
Конвоиры, оставленные для охраны и оттого недовольные, принесли еды. Впервые за всё время пути. Холодная баланда не давала сытости и не согревала. Она комом встала в животе. Многих рвало после голодовки, желудок отказывался работать. Самые смышлёные ели хлеб отламывая его по чуть-чуть, запивая понемногу супом и тщательно пережёвывая. Я свой паёк проглотил сразу и тут же пожалел об этом. Живот скрутило так, что не мог сделать и вздоха. Сунул свой кусок хлеба в карман, скукожился около стены, стараясь унять очередной спазм.
– Ты походи, милок, оно полегше станет, – толкнул меня в бок какой-то сердобольный дедок, – нельзя сразу так, закидывать всё в себя. Помаленьку надо, – прошамкал он беззубым ртом.
Я поднялся на ноги, ходить в сарае было негде: два шага туда и обратно вдоль стены. Вскоре желудок противно заурчал, принявшись наконец за работу. Пошла отрыжка и боли отступили.
На рассвете нас вывели на улицу, вдоль сараев стояли телеги: гружёные и пустые. Туда складывали мешки с крупой, хлеб, консервы. Толпа оживлённо загудела. Впрочем, радость длилась недолго. Нас начали строить вдоль подвод. Впереди «каторжные», нам велели заковать и руки, далее шли спецпереселенцы. Ножные кандалы с них сняли, объединив цепями по четыре человека. Женщины шли свободно, а детей разрешили разместить в телегах.
– Пошевеливайтесь! – послышался зычный голос кого-то из конвоиров. – До темна поспеть надо.
Солдаты начали торопить народ, колонна двинулась вперёд. Заснеженная дорога шла мимо высоких елей, что стояли вдоль обочин, как часовые. Казалось, и они были приставлены, чтобы охранять нас. Одетые в белые шубы, деревья нависали над нами, говоря, что бесполезно искать среди них спасения.
Я шёл с трудом, кандалы мешали, шумно звякали при каждом шаге. Пытался рассмотреть свои стальные колодки, такие самому не снять, а бежать в них – самоубийство. Мало того что тебя сдадут в первой же деревне, так ещё и движения существенно ограничены.
Зима в тайге уже давно вступила в свои права, по бокам от дороги высились сугробы. Не стоит и мечтать выжить в зимнем лесу. Оголодавший организм не выдержит и суток на морозе. Побег откладывается, – крутилось у меня в голове. А вместе с тем, всё чаще всплывала картина с лежащей посреди двора Дашей и горящим домом позади неё.
Полдня прошли молча, потом народ начал потихоньку переговариваться. Что поделать.
