Лозоходец - Айлин Лин
– Ни кого-то они не жалеют. Мы для них не люди вовсе, – подхватил вслед за тощим седой как лунь, невысокий мужик, с задубевшей, тёмной от въевшегося загара, кожей, – к нам в дом вломились, мы спали. Стали вещи собирать, из-под мамки слепой, что на печке с детьми была, вытащили матрас, с ног валенки сняли. Её саму скинули на пол, а она слепая… Встать не могла. Нас к ней не пустили, хотя жена уж как просила, плакала. Смотрели, как старушка подняться пытается, ноги-то у неё с возрастом слабы стали, и гоготали аки жеребцы. Пока кровати наши во двор вытаскивали, отец схватил топор и порубил всю мебель, какая осталась. Его расстреляли на месте. А нас сюда вот…
– Всем худо пришлось, – вздохнул кто-то позади, разглядеть мне не удалось, – и что ждёт нас, непонятно. Небось, как раньше жить не получится.
Народ замолк, размышляя о будущем, которое больше не выглядело радостным, хорошо, если живы останемся.
К обеду умерла пятилетняя девочка, замёрзла в телеге. Никто не обратил внимания, когда конвоир выбросил тело. Будто так и надо, будто не произошло ничего необычного. Мы для солдат уже были ходячими мертвецами.
Мороз крепчал, мерещилось будто даже мозг замёрз, мысли ворочались нехотя в сонной одури. Тёплый тулуп и валенки не помогали согреться. Выданный нам хлеб, чуть разогнал стылую кровь по жилам.
Вечером всё то же: стоянка, холодные сараи, баланда на ужин и тревожный сон на прелой соломе.
Следующие дни слились в одну сплошную пелену. Подъём, скорый завтрак, и дорога, что тянулась без конца и края. Небольшие деревушки, где нас старались подкармливать, жалеючи. Конвой не обращал на то внимания. Сердобольные женщины совали детям в обозе свежую выпечку, узелки с творогом, небольшие крынки молока, сливочного маслица. Оголодавшая детвора вгрызалась в хлеб, глотая, не жуя почти. Матери отбирали часть съестного, прятали под полами тулупов и шубеек, чтобы у малышей не разболелись животы. Кто-то делился с немощными стариками, что ехали вместе с детворой в телегах.
К вечеру добрались до очередной стоянки. Работы у конвойных прибавилось. Ссыльные не выдерживали дороги. За день умерло несколько стариков, двое или трое женщин, и, как обычно, дети…
Людей больше не волновали чужие смерти. Мы превращались в оголодавшее стадо, теряли человеческий облик. Брели, куда укажут, спали где придётся, без раздумий и ропота, подчиняясь приказам. Даже мой неугомонный попутчик, Карп, присмирел, больше не лез с разговорами, шагая рядом.
Наша дорога подходила к концу, к вечеру следующего дня мы будем в Томске. Что там ждёт нас? Снова стылые вагоны для животных или пеший переход? Сколько нас доберётся до места ссылки? И куда отправят меня? Всё это решится завтра.
Глава 19
В сам город наша колонна не пошла. Остановились на берегу Оби, где уже ждали очередные сараи. На этот раз повезло, строения были добротными, ветер не гулял там, терзая и без того продрогших людей. Подошли уже к ночи, поужинали и повалились спать. С утра же явилось местное начальство.
И опять нас выстроили в очередь. Составляли статейные списки. В них указывалась вся информация о спецпереселенцах и таких, как я, кого везли дальше, в лагеря.
Смотрели кто и во что одет. По закону, если на ссыльном была одёжа не по сезону, ему должны были выдать новую. На деле всем ставили отметку, одет по погоде и точка. Потом, когда наш обоз тронулся в путь, конвоиры продавали арестантам вещи, которые были выданы для ссыльных. Тем, у кого ещё оставались деньги. За тулуп просили до трёх рублей, потом, правда, цена упала почти до шестидесяти копеек, сапоги шли по пятьдесят копеек, сторговывались и за тридцать. Рукавицы отдавали за двадцать копеек.
Но это позже, а сейчас мы ждали, когда утрясут все формальности. Медленно, едва-едва, двигалась очередь. Пока расспрашивали, пока досматривали скудный скарб, что переселенцы везли с собой, пока заполняли последние документы. Дошла очередь и до меня.
– Фамилия, имя, статья, – не глядя спросил офицер, просматривая бумаги.
– Бугаев Егор, пятьдесят восьмая.
– Пункт?
– Не помню…
Мужик оторвался от списков, недоумённо взглянул на меня:
– Как это?
– Болел, почти без сознания был, когда приговор выносили.
– М-м-м, – пожевал губами офицер, – странно… Ты направлен в Севвостлаг, посёлок Средникан, Дальневосточный край, – он нашёл меня в списках, уточнил незначительные детали и, осмотрев, отпустил.
Я встал в очередь, теперь тянувшуюся в другую сторону, к заветным сараям, где нас ждала еда. Так и простояли мы почти до самой ночи. Шутка ли, с обозом шло сорок политзаключённых и уголовников, и более двухсот спецпереселенцев.
– Летом-то на барже отвозят, – вдруг разговорился со мной местный конвоир, шустрый мужик, лет пятидесяти, – там хорошо, – он мечтательно закрыл глаза, – палуба крытая, на ей кухня, значится, и умывальня. А с-под крыши и двери в каюты, которые под камеры отведены. Сидят людишки, едут тихонько. Пятьсот душ на ту баржу вмещается, не надо мотыляться туда-сюда с обозами.
Я согласился, что так оно удобнее. Да и всяко по теплу дорога проще, что пешком, что на транспорте.
– Не скажи, – мотнул головой конвоир, – пёхом гнус заедает, бывало до смерти. Особливо, кто сбегчи решится. Так и находили, живого места на человеке нет, жуть. Так что на барже, как на курорте. Там-то гнус не так лютует.
Добравшись, наконец, до сарая, я присел возле двери, места больше не было, опёрся о стену и задумался. Дальний Восток… Сколько же туда добираться? И как? Опять пешком погонят? Это же с месяц пути, если не больше. Или всё-таки на поезде?
И опять из головы не выходило то, что история здесь странно «спрессована». Для коллективизации ещё рано, а поди ж ты, уже в колхозы людей загоняют. Или просто всё сдвинулось по времени? И не разобрать. Лагеря тоже, позже их строили. А вот они, уже стоят…
Думать дальше не было сил, клонило в сон. Оставив все домыслы на день завтрашний, поплотнее завернулся в тулуп и уснул.
Разбудил меня скрип двери, в проёме показался конвойный.
– Подымайсь! Племя кулачье, – гаркнул он, – ишь, разлеглись, что те баре.
«Баре» кое-как вставали, растирая окоченевшие за
