Судьба бастарда - Евгений Владимирович Панов
– Спокойнее, боец, – сказал я с лёгкой усмешкой. – Помни: от твоей руки зависит, выживет ли твой взвод. Пушка не подведёт, если не подведешь ты.
Парень кивнул, выпрямившись, как струна.
К вечеру наши позиции стали походить на неприступный бастион. Связки гранат аккуратно складывали в ящики, бутылки ждали наполнения, а на прямой наводке замерли орудия. Мы были готовы к повторению атак, но никто не мог гарантировать, что калдарийцы не придумают чего-то ещё более хитроумного.
К счастью для нас, бронеходов у калдарийцев больше не нашлось. Ни звука лязга гусениц, ни клубов пара, ни тяжёлого скрежета этих стальных чудовищ не донеслось до наших ушей с тех пор, как последние из них покинули поле боя. Казалось, их первый и столь неудачный боевой дебют не только стал сюрпризом для нас, но и серьёзно ударил по самоуверенности противника.
Я искренне надеялся, что поражение охладит пыл калдарийских военачальников. Возможно, те, кто видел, как громоздкие бронеходы превратились в дымящиеся груды металлолома, примут их провал как знак, что ставка на эту новую технику была ошибочной. Идея, которая на бумаге казалась революционной, не выдержала испытания реальностью. Неоправданные надежды, большие потери и полное отсутствие результата – этого достаточно, чтобы любой генерал засомневался в перспективности подобного вооружения. Я лелеял мысль, что в штабе калдарийцев начнутся бурные споры, обвинения и сомнения, что станет для нас своеобразной передышкой.
Но даже если они решат отказаться от использования своих бронеходов, я понимал: это временная передышка. Война неизменно порождает новые идеи, новые изобретения и новые способы убивать. Однако каждый день, который калдарийцы потратят на пересмотр своей стратегии, – это день, выигранный нами, и шанс укрепить наши позиции.
Ещё неделю мы держали оборону, сжав зубы и цепляясь за каждый метр израненной земли. Враг не унимался, время от времени накрывая наши позиции артиллерийским огнем и посылая в атаки пехоту и кавалерию, но фронт устоял. Каждый новый день начинался с предчувствия, что дальше так продолжаться не сможет, и всё же мы держались.
И вот, наконец, к нам подошли крупные подкрепления. Их прибытие вселило в уставшие сердца солдат проблеск надежды. Отдохнувшие батальоны, тяжёлая артиллерия заняли свои места, готовясь к решающему удару. Затем началась мощная артиллерийская подготовка. Земля дрожала под нашими ногами почти сутки, казалось, что само небо готово разорваться.
Когда огонь прекратился, наши войска, словно освобождённые от невидимой цепи, поднялись в атаку. Калдарийцы, несмотря на упорство, не выдержали натиска. Их линии дрогнули, и они начали откатываться назад, оставляя за собой искорёженные орудия и брошенные укрепления. Мы отбросили их на несколько десятков километров, освобождая каждый захваченный населённый пункт с тем упорством, с каким защищали свой последний рубеж.
Моя дивизия, измотанная бесконечными боями и потерявшая две трети личного состава, больше не могла сражаться. Её вывели в тыл для отдыха и переформирования.
Меня же вызвали в столицу. В повестке не уточнялось, зачем, но я подозревал, что это не просто формальность. Возможно, император или его советники решили лично узнать, каким чудом удалось удержать Арцбург, а возможно что-то большее. В любом случае я оставлял свою потрёпанную дивизию с чувством, что мы сделали всё возможное, чтобы история этого города не оборвалась в тёмных страницах завоевания.
Глава 14
Я ступил на перрон столичного вокзала и полной грудью вдохнул пропитанный запахом пара и дыма от паровозов воздух. Он был густым, тяжёлым, и всё же в нём чувствовалось что-то особенное, столичное. Этот воздух казался насыщенным жизнью, суетой и чем-то неуловимо мирным. Для меня, только что вернувшегося с передовой, он стал словно глоток другой реальности, где люди живут без обстрелов и постоянного страха.
Вокзал, огромный, со сводчатыми потолками, украшенными лепниной, шумел и жил своей привычной жизнью. Пахло свежезаваренным чаем из вокзального буфета, жареными пирожками и угольной пылью, принесённой с путей. Крики носильщиков и объявления, выкрикиваемые служащими, смешивались в один непрерывный гул.
На соседнем перроне толпились люди. Кто-то стоял молча, опустив голову, кто-то обнимал своих близких, пытаясь удержать слёзы. Мать крепко прижимала к себе молодого парня в шинели, а тот, стараясь быть сдержанным, уверял её, что обязательно вернётся. Там же стояли дети, держась за руки, будто боясь потеряться в этой толпе.
Внезапно паровоз издал длинный протяжный гудок, выпустил в воздух густой клубок пара, и тут словно по сигналу грянул марш. Оркестр заиграл «Кадетский марш», известный мне как «Прощание славянки». Я слышал, что его исполняют, провожая эшелоны на фронт, и это уже стало традицией, но в этой жизни мне ещё не доводилось видеть этого своими глазами.
Музыка разлилась над перроном, и время будто замедлилось. Я невольно замер, глядя на уходящий эшелон. В груди что-то болезненно сжалось, а к горлу подступил тугой комок. Эти звуки пробудили воспоминания – лица тех, кто остался на передовой, тех, кто не дожил до этого дня. Я думал о них и о тех, кто сейчас отправлялся навстречу своей судьбе. А ещё в моей памяти встали лица из старой кинохроники другого мира. Такие же лица солдат, отправляющихся на защиту своей Родины.
Эшелон тронулся. Вагоны медленно начали двигаться, скрипя и постукивая колёсами на стыках рельсов. Солдаты из окон махали руками, а оставшиеся на перроне провожающие вскидывали вверх платки, чтобы их было видно.
Я поднял руку к фуражке в воинском приветствии, отдавая дань уважения этим людям, отправляющимся защищать родину. Так я стоял, словно укоренившись на месте, пока последний вагон не прошёл мимо меня, оставляя за собой лишь мерное постукивание колёс.
Когда эшелон скрылся вдали, я опустил руку и вдруг почувствовал себя на мгновение потерянным. Это мирное, оживлённое место и звуки марша напоминали мне, что война была не только там, на фронте. Она была и здесь – в каждом взгляде, в каждом гудке уходящего поезда.
Выйдя из здания вокзала, я поднял руку, подзывая извозчика. Возок, запряжённый невысокой, но крепкой лошадью, быстро подкатывал ко мне. На облучке сидел возница – худощавый, лет сорока, с орлиным носом и твёрдым взглядом. Вместо одной ноги у него был деревянный протез, аккуратно пристроенный на ступеньке возка.
– Куда изволите, господин полковник? – спросил он, с уважением глядя на мой чёрный шеврон с черепом и перекрещенными костями.
– Дворец Вайсбергов знаешь? Вот туда и вези, да побыстрее, – ответил я, устраиваясь на сиденье.
– Знаю, как не знать. Мигом домчу, – кивнул он, щёлкнул вожжами, и возок тронулся.
Дорога была оживлённой, сновали повозки, торопились пешеходы, слышались
