Искусство как выбор. История моей жизни - Зельфира Исмаиловна Трегулова
Под выставку «Амазонки авангарда» были отведены очень эффектные залы для временных выставок с высокими потолками и оригинальной конфигурацией. Миссия была выполнена, и меньше чем через 15 часов я уже улетала из Бильбао, потрясенная, но не представлявшая себе тогда масштаб замысла Кренса, который до неузнаваемости преобразит мрачный и депрессивный город, изменит всю его жизнь, превратив Бильбао в одну из самых известных в Европе точек туристического притяжения. Видение Кренса не только породило знаменитый «эффект Бильбао», но и изменило всю мировую концепцию музейного развития.
Следующей поездкой, связанной с «Амазонками», стал визит в Берлин и встреча с руководством Дойче Гуггенхайма, представлявшим «Дойче банк». Я опять прилетела с утра и улетала утром следующего дня, поскольку в Москве в «Нурминене» меня ждала основная работа. По приезде я посмотрела здание Дойче Гуггенхайма, переделанное из монументального офиса «Дойче банк» и выходившего на Унтер-ден-Линден – основную артерию объединенного Берлина. Место было идеальное, там давно не хватало достойного зала для показа современного искусства и классического модернизма. Но главной целью моего приезда было представить проект руководителям Дойче Гуггенхайма. Программа-максимум состояла в том, чтобы убедить их дать деньги не только на показ «Амазонок» в Берлине, но и профинансировать весь их маршрут.
И вот, после утреннего рейса, весьма скромно, но элегантно одетая, я сижу перед группой немецких товарищей во главе с Вольфгангом Хютте, куратором со стороны «Дойче банк». Меня подстраховывает специально приехавший из Нью-Йорка совсем еще молодой помощник Томаса Кренса, пришедший на смену Майклу Говану, Макс Холляйн, сын великого австрийского архитектора Ханса Холляйна и будущий директор Метрополитен-музея в Нью-Йорке. Разговор на английском языке начинает Хютте и говорит что-то типа: «Мы знаем, вы работаете в какой-то транспортной фирме?» Это было как ожог. Собеседник явно хотел меня уязвить, но эта реплика меня только подзадорила и придала мне драйва. И я начала представлять проект, лишь изредка оглядываясь на Макса Холляйна, который посылал мне ободряющие взгляды, но ни разу не выразил ни малейшего желания вмешаться в разговор. Я говорила, имея самые общие представления о правилах фандрайзинга – то, что я знала, я почерпнула из разговоров со спонсорами в кабинете Майкла Гована во время моей стажировки в Нью-Йорке. В речах специально обученных профессионалов по фандрайзингу, к которым я тогда прислушивалась, мне всегда не хватало внутренней убежденности в уникальности предлагаемого к поддержке проекта, искренности и огня. В моем случае присутствовала важнейшая мотивация – я была куратором проекта и очень хотела самым эффектным образом представить миру творчество шести великих русских художниц, заставить всех склониться перед этим уникальным явлением в мировом искусстве.
Через два часа никто уже не вспоминал о транспортной фирме, «Дойче банк» подписался на финансирование проекта на сумму в два с лишним миллиона долларов, а я улетела в Москву с четким пониманием того, как нужно разговаривать со спонсорами. С Хютте мы после этого стали друзьями и продолжали общаться уже после того, как Дойче Гуггенхайм был закрыт и все они переехали со своими выставочными проектами в Принцессин Пале в самом начале Унтер-ден-Линден.
Выставка, открывшаяся в Дойче Гуггенхайме летом 1999 года, получилась просто потрясающей. Правда, мое имя не поставили на корешок и обложку каталога, оставив только имена Джона Боулта и Мэтью Дратта, ссылаясь на то, что в каталоге нет моей статьи – а когда мне было ее писать? Но все понимали, что это мой кураторский проект и что он состоялся во многом благодаря мне. В пяти местах экспонирования в Европе и США относительно небольшая выставка не столь известных художниц русского авангарда собрала 923 тысячи человек, немного не добрав до миллиона. Открытие выставки, на которое съехалось множество гостей и директоров европейских и американских музеев, отмечалось роскошным банкетом в только что восстановленном знаменитом берлинском отеле «Адлон». Я обновила купленное в Нью-Йорке на сейле за 82 доллара маленькое черное платье Jones New York и была в абсолютной эйфории от успешнейшего открытия. Кренс был счастлив, все были в восторге от выставки. Пока на стол ставили первые тарелки с едой, к микрофону подошел Кренс и попросил меня присоединиться к нему. Я, ничего не подозревая, подошла, и он попросил меня переводить – как я уже делала не раз.
И тут он начинает говорить о том, что эту выставку сделала я, и рассказывает всю историю нашего с ним знакомства, и даже вспоминает, смеясь, что он мне сперва страшно не понравился. Кренс рассказал историю про поездку в Ленинград, про то, что поначалу, как и многие, считал меня агентом КГБ из-за моего хорошего английского. Он в буквальном смысле пел мне дифирамбы, а я должна была все это переводить. Я понимала, что он действует из лучших побуждений, что он хочет, чтобы все оценили то, что было сделано мной вместе с его музеем, но я понимала, что, как только отойду от микрофона, мне в спину вонзятся сотни невидимых ножей, а главное, что этим своим выступлением он дает дополнительный импульс уже ходившим разговорам, что я – его дама сердца. Забавно,
