Литинецкий, попал в Инкерман. После войны я работал с ним в одной больнице, и вот что он рассказывал о своей госпитальной доле. Его отправили в 47-й медсанбат в Инкерманских штольнях «Шампанвинстроя». Что он видел там, может сравниться только с преисподней. Без преувеличения — ад… Тысячи искалеченных раненых бойцов в полутьме… Шум страшный. Люди умирают в дикой агонии, смрад, крики, стоны, проклятья… На одну кровать клали по три человека. Зловоние неописуемое. И никакой надежды. Воды нет, давали в день по бутылке шампанского с инкерманских винных складов, по два сухаря и по банке рыбных консервов на троих раненых… Он был в числе последних раненых, которых успели загрузить на лидер «Ташкент». Тяжелораненых обычно грузили в трюмы кораблей, а легкораненых размещали на палубе. Кто-то спросил матросов из экипажа, откуда, мол, такой порядок размещения раненых? Ответ был предельно ясным: «Если корабль потопят, тяжелые все равно не выплывут, а легкораненый хоть за доску ухватится и может продержится на плаву до подхода помощи». Вот такие реалии… Мне раздробило бедро и кости таза, я сходил с ума от невыносимой боли, а обезболивающие медикаменты в госпитале кончились… Несколько раз меня осматривал главный хирург Приморской армии Валентин Соломонович Кофман, приезжавший на консультации с Инкермана. Он сказал, что если мне сделают операцию в условиях санбата, я не выживу. 26 июня на обходе врач приказал меня готовить к эвакуации. На территории бывших ангаров лежали на носилках тысячи раненых. Пришел лидер «Ташкент», причалил у стенки, пополнение, прибывшее на корабле, сошло на берег, и вскоре началась погрузка раненых. Но одновременно с ней немцы начали бомбить бухту. Примерно через полчаса «Ташкент» отрубил «концы» и ушел в море. Мы, лежа в кузове, только матерились, а некоторые проклинали весь белый свет, страдая от своей беспомощности и горькой судьбы… Водитель наш то ли погиб во время бомбежки, то ли сбежал. А из нас даже ползти никто не может! Снова начали бомбить, одного из раненых очередью с самолета задело. Он уже до смертной минуты был без сознания, так что смерть его была, как бы сказать, легкой. Кричим о помощи, подбежали два матроса, спрашивают: «Кто же вас, братишки, бросил?». Один из них сел на водительское место, машина долго не заводилась. Отвез обратно в госпиталь, спас нас от неминуемой гибели. Мест внутри уже не было. Положили снаружи, рядом с сотнями таких же несчастных. Уже никто не подходил к нам, некому было даже раны перевязать. Два раза была сильная бомбежка. Бомбы разрывались в гуще людей, только носилки в воздух вместе с людьми взлетали… А потом артобстрел… В кошмарном сне не увидишь такого! Кто из раненых мог ходить, побрели в сторону моря. А мы… 29 июня я увидел, как вдоль рядов носилок идет Кофман и дает указание кого из раненых отправить на эвакуацию. Подошел ко мне и приказал немедленно отправить. Кто живой был сразу духом воспряли. Неужели наши корабли прорвались в Севастополь?! Пришли грузовики, где-то машин двадцать. Но повезли нас не в порт, а на аэродром в Херсонес, на южный участок обороны. Аэродром на Куликовом поле уже «приказал долго жить». Пока ехали, нас снова бомбили. И снова лежал я на носилках и смотрел на небо, закрытое немецкими пикировщиками и ждал каждую секунду, когда меня разорвет бомбой в клочья… Добрались на аэродром в Херсонесе, и сердце мое разорвалось от жуткой тоски и отчаяния. На летном поле лежало несметное количество раненых! Они лежали здесь уже несколько дней, без воды, пищи, и без какой-либо медицинской помощи… Все… Амба… Летное поле, днем, методически обстреливалось немецкой артиллерией. Трупы уберут в стороны, воронки на взлетной полосе землей засыплют. Вот так и лежали, ждали смерти своей. Из ран моих белые черви выползают… В руках я сжимал маленький мешочек с документами, медалью и трофейным «парабеллумом» внутри. Знал, что если немцы прорвутся к Херсонесу, придется стреляться, еврею в плену не выжить… А сил жить уже не было. Наступила апатия, когда уже относишься к своей жизни с полным безразличием. Санитары пьяные по полю бродят, рядом, на херсонских складах, тоже все пьют, ожидая неминуемой трагической развязки. Политрук-летчик проходил между рядами носилок и громко говорил: «Ребята, держитесь! Родина нас не бросит!». Некоторые верили в это до своей последней минуты. Рядом со мной товарищ скончался, так я его бушлатом накрыл… Отдал братишка швартовы у своего последнего причала. Я не хочу сейчас продолжать рассказывать об этих горьких днях… Давайте прервемся на время…
Как Вам удалось вырваться из осажденного города?
Вывозили раненых всего две эскадрильи транспортных «дугласов» из полка ГВФ. Прилетали ночью. Самолет мог взять на борт двадцать пять человек. Летчики шли по полю, а рядом с ними шли молоденькие солдаты-армяне из батальона БАО. Летчик указывал пальцем, кого загружать в самолет. Сколько тысяч глаз с надеждой и болью смотрели на летчиков… Вам этого не понять… Они прошли уже мимо меня, вдруг пилот развернулся и говорит, показывая на меня рукой: «Вот этого морячка в тельняшке забирайте. Ага, вот этого». Неужели меня?! Когда меня несли к самолету, молоденькие солдаты-носильщики плакали, они уже понимали, что у них шансов вырваться из этого ада нет. Загрузили в самолет 26 лежачих раненых и еще человек 10, которые могли ходить. Самолет не мог набрать высоту, выкидывали из него ящики, носилки, вещмешки, вышвырнули все, что могли. Взлетели… Взяли курс на Новороссийск, подлетаем к нему, а над городом идет бой зениток с немецкими «юнкерсами». Повезло, в нас не попали. Я лежал возле места бортстрелка, он меня угостил шоколадом из бортпайка. Впервые за последние пять дней я что-то поел. Подарил ему на память и в благодарность пистолет. Приземлились в станице Кореновской. Казаки встречали севастопольцев хлебом-солью. Нас вынесли из самолета, я лежал на земле и рыдал беззвучно. Напряжение всех этих страшных, жестоких, последних моих севастопольских дней было непосильным после пережитого кошмара… Станичники разобрали нас по домам. Отмывали нас, грязных, заросших, изможденных голодом и ранениями. А через пару месяцев они немцев так же хлебом-солью принимали. Пойми здесь что-нибудь! Повезли нас потом через Пятигорск в Махачкалу, а оттуда морем в Баку. Разместили в Центральном морском госпитале. Там я пролежал больше года. А тех, кого вывез лидер «Ташкент» в последних рейсах, в основном направили в морской эвакогоспиталь в Тбилиси и в сочинский армейский госпиталь.
Первые три недели я провел в забытьи, меня постоянно кололи морфием. Оперировал меня профессор Франкенберг. Вынули с
