Краснофлотцы - Артем Владимирович Драбкин
20 июня 1941 года, к вечеру, мы вернулись с флотских учений и встали на якорь в Южной бухте. Почти весь экипаж в субботу сошел в увольнительную на берег, а меня лейтенант Духовнер, командир связистов, попросил помочь с ремонтом рации. Уже вечером экипаж вернулся на корабль, была объявлена общая боевая тревога. В три часа ночи Севастополь бомбили. Так началась для меня война.
Вы добровольно сошли на берег в морскую пехоту. Как производился отбор в эти части, существовали ли какие-то критерии?
В конце июля румыны прорвали Южный фронт и подошли к Одессе. На кораблях объявили набор добровольцев в морскую пехоту на помощь Одессе.
От каждой боевой части брали не более трех человек. Только артиллеристам позволили отправить десять моряков. На корабле служило около тридцати одесситов, и все потребовали отправить их на защиту родного города. Наш командир Годлевский посмотрел на список желающих и сказал: «А я с кем воевать буду». И нас, как он выразился, «биндюжников» отпустил только половину. Экипаж и до войны был укомплектован лишь на две трети.
Одели нас в новую форму, провели прощальный митинг, обнялись мы со своими товарищами и сошли на берег. Наши места на корабле заняли призванные из запаса. Всех списанных на берег погрузили на транспорты, и через два дня мы были в Одессе. А мой корабль был одним из немногих надводных судов ЧФ, уцелевших во время войны. Два раза, уже воюя в Севастополе, видел, как стоит мой родной эсминец у причальной стенки, да повидать ребят не довелось.
Собрали нас в Севастополе четыре тысячи матросов-добровольцев. Собранных «с миру по нитке» винтовок, «трехлинеек», хватило только примерно для 50 процентов матросов. Пообещали выдать оружие по прибытии на фронт, да видно забыли. Многие уже получали оружие из рук раненых или забирали у убитых. Так было… Хотел к родителям заскочить и проведать — не отпустили… Прибыли под Ильичевск. Название у нас гордое — Первый полк морской пехоты. Своих пулеметов и пушек у нас не было. Запомнилось, что прислали к нам пулеметчиков из 25-й Чапаевской дивизии. Мы над ними поначалу подшучивали, мол, пехота, «лапотники».
Начали воевать. До сих пор помню свою первую атаку. Шли густыми цепями, плечом к плечу, в полный рост. Матрос во второй цепи на гармошке играет. Насмотрелись до войны фильма «Мы из Кронштадта». Румынская артиллерия по нам бьет, а мы идем, как на параде. Позже их стрелки и пулеметчики подключились. Рядом мои товарищи, убитые, падают.
За день до этого прошел дождь, грязь кругом. «Надо бы на землю упасть, а новую форму жалко пачкать» — вот, о чем думал в эти минуты… Смерть тогда казалась нереальной.
Через неделю после начала боев в командование полком вступил легендарный моряк гражданской войны, бывший революционный матрос, полковник Яков Осипов. Ходил он в черной кубанке, с маузером, словно на дворе еще девятнадцатый год. Это был человек, обладавший огромным авторитетом и силой убеждения. Он умел так сказать морякам нужные слова перед боем, что после его напутствия не был страшен ни черт, ни дьявол. Комиссарам и агитаторам у него нужно было поучиться, как массы матросские воодушевить, хотя Осипов выдающимся оратором не был. Выйдет к нам, только скажет: «Братишки! Родина ждет от вас подвига!», а мы уже готовы за родного командира всем глотки перегрызть. Уважали и любили его…
Воевали мы с румынами. Немцев под Одессой почти не было! По крайней мере в нашем секторе обороны был только один бой с немцами, и они нас сразу научили, как надо воевать. А румыны вояки не самые смелые. «Мама-лыжники», как мы говорили. Хотя стрелять метко они умели, тут надо отдать им должное.
Патронов у нас было мало, гранаты выдавались по две штуки на отделение с указанием беречь их, и расходовать, только если на нас пойдут танки противника. Каждый день на своей крови мы учились воевать на суше. Никто не пришел и не объяснил, как окапываться и так далее… Стояли возле рыбколхоза «Сечавка». Так мы три ночи подряд ходили в штыковые атаки. Представьте, ночью, без выстрелов подбирались к румынским позициям и «в штыки», в черных бушлатах, с вечной «полундрой». Отсюда и пошло наше название — «черная смерть». Мы ходили и бравировали своей смелостью, своим пренебрежением к смерти. И это было не пижонство и проявление какой-то незрелости. Мы шли умирать за свою страну сознательно. Каждый сошел на берег добровольно, прекрасно понимая, что ждет его впереди… В штыковые мы ходили не только из-за перебоев с боеприпасами, просто тогда мы иначе воевать еще не умели. В 1942 году немцы уже нас на расстояние штыкового броска редко подпускали. Тогда появилась среди нас расхожая фраза: «Я немцу в глаза смотрел». Это означает, что ты участвовал в штыковой атаке. Когда сходились две стороны в бою, получалось само собой, что каждый выбирал себе цель, и были какие-то секунды, что перед тем как схлестнуться, все останавливались и смотрели с ненавистью в лица врагов. Мы на немцев, немцы на нас. Стояли один напротив другого… Кто глаза отвел, считай, уже погиб… Есть тут еще один момент, не каждый человек способен даже врага штыком заколоть…
Был под Одессой боец, бывший портовый грузчик Яков Бегельфер, здоровенный молодой парень с пудовыми кулаками, жил со мной на одной улице, но был на пару лет меня старше. Он в одном рукопашном бою заколол штыком и убил прикладом и руками двадцать два румынских солдата. Ударом кулака убивал. И подобные эпизоды в обороне города были нередки. А с немцами этот «номер» не проходил с легкостью, иногда они «штык держали» достойно.
Вот так и шли вперед «черные мишени» в чистом поле. Привезли нам армейское обмундирование, все отказались одеть. Посчитали этот жест интендантов чуть ли не посягательством на честь флота… А в Севастополе многие переоделись в защитную форму, только тельняшку видно, да в атаку бескозырку одевали. Там другая война была… Танковую атаку я хорошо помню только одну. Матрос нашего батальона Хмелевский подбил бутылками с зажигательной смесью два танка.
В конце августа меня контузило, привезли в город в госпиталь, две недели пролежал и обратно на передовую, под Березовку. И снова — «Полундра!».
