Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
Подобно тому как были общие черты между славянофилами и западниками – они есть и между народниками и марксистами: все четыре партии думали и думают о русском народе, но каждая с своего конца.
(Во время чтения книги Ветринского «Грановский и его время».)
30 октября
Вечером дома – одна… Получила письмо от брата Володи. Страшно скучает и с тоскою спрашивает: «Да когда же мы наконец все съедемся?» Не люблю я вспоминать о прошлом, но сегодня эта фраза напомнила нечаянно о нем, и стала вспоминать, что было в это время 4 года тому назад – последний год, когда мы были все вместе… Что ж такое было в те дни? Ба, помню, помню! – Свадьба Кати… И она уже умерла нынче летом. Должно быть, занимательность жизни состоит в том, что люди не знают будущего. Вот я, напр., была уверена, что во все 4 года моей жизни дома ничего особенного не случится, но оно случилось, хотя и не со мною, но задевши меня, и как раз в последний год моего пребывания дома. Поступая сюда, я была вполне уверена, что и эти годы пройдут так же, ничего особенного не случится; верно, по внешности – ничего особенного не случилось, но зато во мне переменилось три разных человека, один за другим. Я рассчитала устроить свою жизнь по раз намеченному плану – случилось то, что и план-то мой исчез, и что теперь делать, не знаю… В ужасе перед будущим, – я вижу все свое спасение нынешний год – взаперти, с головой в занятиях! Чтобы ни минуты не оставалось для души! Кант, Аристотель, история русская, история новейшая, даже грамматика польская, литература – мне все равно, все равно – лишь бы не думать, не смотреть вперед… Что скажут все мои? Что скажут Валя, Надя? Суда сестер и братьев я боюсь более суда других, хотя именно они-то и не поймут меня, но я люблю их, и так жаль, что я, на заре их жизни, не могу служить им примером, не могу открыть школы, не могу ни учить, ни воспитывать детей…
О, какое это мучение – сознавать, что я, единица, – бессильна пред ходом истории… Пройдет, быть может, еще сто лет, – и мы только тогда добьемся свободы во всех отношениях, добьемся и свободы совести… А теперь – учительница с свободными убеждениями немыслима ни в какой школе… И лучше бы мне не сживаться с этою мечтою, лучше бы не иметь ее никогда!
Что же делать теперь?!. Как-то мы говорили с Маней П. о нашей будущности. Она готовится быть учительницей, и я сказала ей, что не чувствую себя в силах примириться с «положением дела» и не пойду в школу… Она помолчала. «Хорошо так говорить обеспеченным людям, как ты; проливая слезы, говорить: „я не в состоянии идти против моих убеждений“. А вот у Лизы З. мать да больной брат на руках; она тоже ни во что это не верит, а окончит курсы – откроет прогимназию в Тюмени… Надо же жить!»
Но будь у меня две старухи-матери и два больных брата, – кажется, скорее продалась бы, если б не смогла заработать средств для их содержания каким-либо иным путем, кроме учительского.
Не поеду домой на праздники – слишком тяжело кривить душой… Я для всех своих, для знакомых – все еще та же, по-прежнему «православная», чтобы не дать им повода прежде времени врываться в мою душу, врываться грубо со своей слепой правдой жизни, с отупевшими от религиозного недоумения глазами… Нет, – пока я для них буду играть комедию и останусь здесь совершенно спокойная, благо занятий – бездна.
Как я люблю мою бабушку Елизавету Александровну! Какой удар был бы для старушки узнать, что ее Лиза, ее любимая внучка – не признает того, что для нее во всю ее семидесятилетнюю жизнь было такою же непреложною истиною, как ее собственное существование!
Теперь я точно стала жить новой жизнью… Четыре года назад!.. Катя умерла… во мне тоже умерло многое… А ведь вот живу же… и к чему? Так, – должно быть, судьба распоряжается людьми, как мы своими вещами: одних безжалостно выбрасывает за борт, других – будто бережет «на всякий случай». Уж я ли не бесполезное существо?!
8 ноября
Надо отметить тот день, когда мы решились говорить с профессором относительно практических занятий по новой истории. Тщетно висело на курсах его объявление, призывающее заниматься, – записалось лишь 4 человека, да я пятая. И уже раскаивались же мы! Это ужас что за деревенщина! Вместо того чтобы объяснить нам в двух-трех словах, как у него идет дело в университете, профессор рассказывал нам об этом целых полчаса, говорил скучно и монотонно, шутил неостроумно и плоско. Мы слушали все это с крайним негодованием. После долгих переговоров принялись за темы. Он желал, чтобы занятия носили аналитический характер, и я была с ним согласна, но все наши почему-то избрали темы историографического характера, остановившись на политических кознях во Франции 1814–1830 годов. Тема показалась мне неинтересной, неумолкаемое говоренье профессора невыносимым, и я готова была сбежать из инспекторской, где происходили переговоры. Наконец – кончили, он вышел. Мы вскочили с мест и очумело поглядывали друг на друга; прошло несколько секунд, пока мы оправились от впечатления этого совещанья. «Да уж не отказаться ли, господа?» – предложила одна, но мы не хотели. Теперь оставалось только взять книги и по силе начать излагать историю политических партий.
В эту неделю, переехав на другую квартиру, устроилась одна, и очень довольна. Тяжело было бы мне жить долее с Маней П., потому что встать слишком близко к человеку тоже, иной раз, нехорошо: рассмотришь его всего и, к сожалению, все дурное яснее увидишь, бесхарактерность и влияние кружка портит Маню; с виду она как будто менее обыкновенна моей Вали; по окончании же курсов выйдет замуж за своего жениха, который давно за нею ухаживает. И только… «Но грустно думать», что за все мои годы пребывания здесь я ни с кем не сошлась ближе, чем с Маней, оказавшейся в конце концов так чуждой мне по духу и тем не менее единственной, с которой я на «ты». Я знаю, что она меня искренно любит, и я люблю ее, как молодого хорошего товарища, но… как до
