Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
Была в воскресенье со знакомым художником и Шуркой на ученической выставке в Академии художеств. Впечатление получилось очень неопределенное; только на общем туманном фоне ярко вырисовывались прелестные пейзажи Федоровича (ученик Киселева), Розанова (ученик Репина), «Земская больница» и «Утешение» Попова. Казаков, один из лучших учеников Маковского, едет за границу, выставив прекрасную картину. Необыкновенно хорош пейзаж Федоровича: в нем соединяются тонкость работы с живостью передачи. Картины не замазаны, но и не модной нынче манерой – грубыми мазками написаны, а живость такая, что не отойдешь; от всякой картинки так и веет тишиной, миром, поэзией природы. Тут уголок сада, там старинная лестница, здесь кусочек газона с цветами, – и все это так очаровательно прекрасно, так глубоко верно изображено… Ему предстоит будущность, если он пойдет и дальше в том же направлении.
22 ноября
Вчера был у нас акт. Обычное чтение отчета и речь Котляревского о значении философского учения гр. Толстого, прочтенная с обычным искусством, красиво, но в то же время и просто. С чувством удовлетворения национального самолюбия отметив о внимании всей Западной Европы к нашему писателю, особенно выразившимся ко дню 70-летнего юбилея, профессор перешел к выяснению его значения для истории русской мысли. Он говорил о влиянии Л. Толстого как моралиста, которое в будущем, несомненно, отодвинет на второй план славу его как романиста. Сравнивая его с Ж. Ж. Руссо, он ставил вопрос: своевременно ли появилось его учение? Ответ будет утвердительный. На границе двух веков, пережив после прошлого века разочарование в принципах разума, придя в средине к утверждению необходимости чувств гуманности, – мы увидели, что оно в последнее время как-то потускнело под меркантильными стремлениями общества. И в это-то самое время раздался голос великого писателя – и нарушил покой этого общества не только у нас, но и в Европе. Его философская система, подобно системе Ж. Ж. Руссо, – полна ошибок, несвободна от противоречий, – и поэтому вызвала массу возражений. Но это доказывает только, что над нею думают, что она не проходит бесследно. И бесспорно, историк будущего, в истории движения русской мысли конца века, на первом плане поставит Толстого. – Вот вкратце содержание этой речи. На акте присутствовал товарищ министра народного просвещения профессор Зверев, встреченный директором с распорядительницей, слушательницей первого курса П-вской, изящно и модно одетой девицей, которая должна была наглядно доказать г. товарищу министра избитую истину: наука не влияет на внешность (насмешка не совсем хорошая с моей стороны).
Вечером на курсах состоялась обычная вечеринка с концертом в пользу касс всех 4 курсов. Большинство профессоров нашего факультета отсутствовало… У меня, как всегда, не было ни одного знакомого студента университета. После наверху бешено танцевали; по обыкновению, нашлись охотники поглазеть на такое вовсе не художественное зрелище, происходящее на маленьком пространстве и к тому же среди самой простой обстановки. Я потолкалась в толпе, поговорила с одной-другой товаркой, – скучали. Студенты, у которых не было своих знакомых курсисток, тоже стояли группами, не подходя к нам. Чувствовалась разрозненность между незнакомыми.
Только в третьей аудитории раздавались голоса студентов, и она была битком набита народом. Я с трудом протолкалась, но не могла вынести духоты и опять вышла. Студент кричал, какой из двух вопросов поставить на обсуждение: о разрозненности среди студентов или о том, как помочь голодающим? Толпа закричала: «Последний!» Далее я ничего не слышала, кроме отрывочных слов, произносимых задыхающимся голосом… Я выбралась из аудитории в коридор. Эх вы, умники! Положим, что стремление помочь голодающим – благородное, но в пылу молодости вы не заметили неразрешимости для вас этого вопроса и упустили первый, о котором можно бы было поговорить с пользой.
Я наблюдала все время за присутствующими. Те, у которых были свои знакомые, были веселы и оживленны, а кто не имел, тому вовсе не было весело. Казалось бы, чего лучше? Вы – студенты, мы – курсистки, между нами должно быть общее, должно быть единение, простота отношений, живые разговоры, живой обмен мыслей. А между тем – вы стоите у стен, не решаясь подойти к нам, не будучи «представленными», мы – стоим у другой стенки и тоже не решаемся начать разговор первые. Такое ли отношение естественно? Господа, если твердить о братстве, – так отчего же нам, хоть на эти годы, на студенческой скамье не осуществить, пока есть возможность, братские отношения?.. – «Ах, как скучно»! – твердила Б., бродя со мною по зале. Мне тоже не было особенно весело… Почему бы нам не собраться нескольким курсисткам вместе со студентами и не поговорить, как добрые товарищи? Я попробовала было бросить эту мысль Б. и указать ей на одного студента, известного мне словесника, – вот, говорю, пойдем, познакомимся, наверное, у нас найдется общая тема для разговора; он малый простой, его знают наши, кто из Воронежа. Б. замялась. «Ах, нет… я не решусь никогда, он мне не знаком», – и она даже ушла в зал, оставив меня одну в коридоре. Я, однако, упряма. А ну, думаю, попробую его спросить хоть что-нибудь. «Скажите, профессор Шляпкин в Петербурге или нет?» – «Не знаю», – был односложный ответ, хотя студент был его учеником. Я решила не продолжать разговора далее, характерная односложность сразу охладила меня. Нельзя, конечно, судить его по такому ответу, но если бы он хотел с полуслова понять меня, то сейчас же мог завести разговор, а он и не подумал поддержать его. Я отошла и решила остаток вечера употребить на маленькие делишки, на переговоры со знакомыми товарками о кое-каких незначительных мелочах; наконец, в 2 часа ушла домой с Шуркой…
Так, – виноваты во всем сами мы, и поэтому никак нельзя сказать – весело ли было на вечере или нет.
5 декабря
Вечером я была у А-вых, где Н. Н. Неплюев читал свои статьи, подготовленные к конгрессу единого человечества, который должен состояться в 1900 году во время Парижской выставки. Н. Н. читал отчасти уже знакомые мне статьи о силе и значении любви. Есть у него немного режущие ухо выражения – «сладкие пирожки жизни», попадаются неверные мысли, вроде понятия «бессистемной благотворительности». Очевидно, он знаком с тою петербургскою благотворительностью, которою скуки ради занимаются дамы-патронессы, в среде которых она является делом развлечения, приятным и
