Донна Тартт - Маленький друг

– Ида Рью, которая у них работает, – Эди скрестила руки на груди, – она уволилась, и Гарриет теперь расстраивается. Я ей уже сказала, что все меняется, одни люди уходят, другие приходят, потому что так устроен мир.

У Либби вытянулось лицо. Она с искренним сочувствием взглянула на Гарриет.

– Ох, милая моя, как нехорошо, – сказала Тэт. – Ида у вас так долго проработала, тебе ее будет не хватать, это уж точно.

– О-хо-хо, – сказала Либби, – и ведь наша девочка так любит Иду! Ты ведь очень любишь Иду, правда, моя хорошая? – спросила она Гарриет. – Так же как я люблю Одеан.

Тэт с Эди многозначительно переглянулись, Эди сказала:

– Ты, Либ, Одеан чересчур любишь.

Сестры Либби вечно подшучивали над тем, какая Одеан ленивая, как она, бывало, рассядется, жалуясь на здоровье, а Либби только и делает, что носит ей попить холодненького да посуду за ней моет.

– Но Одеан уже пятьдесят лет у меня работает, – сказала Либби. – Она – моя семья. Господи боже, да она еще в “Напасти” прислуживала, и здоровье у нее уже слабое.

Тэт сказала:

– Либби, она злоупотребляет твоей добротой.

– Милочка, – сказала заметно порозовевшая Либби, – позволь тебе напомнить, что Одеан меня на руках вынесла из дому, когда мы тогда были за городом и я подхватила ужаснейшую пневмонию. Она меня несла! На спине тащила! От самой “Напасти” до “Чиппокса”!

Эди ядовито заметила:

– Зато сейчас от нее проку мало.

Либби тихонько обернулась к Гарриет и долго-долго глядела на нее старческими водянистыми глазами – пристально, сочувственно.

– Как же плохо быть ребенком, – просто сказала она, – когда все за тебя решают взрослые.

– Погоди, скоро вырастешь, – Тэтти приобняла Гарриет, пытаясь ее утешить, – будет у тебя свой дом, и будешь ты там жить вместе с Идой Рью. Как тебе такая идея, а?

– Глупости, – сказала Эди. – Пострадает и перестанет. Прислуга приходит и уходит…

– Ни за что не перестану! – завизжала Гарриет, да так, что все вздрогнули.

Не успел никто ничего сказать, как Гарриет стряхнула руку Тэт и опрометью выскочила из дома. Эди страдальчески вскинула брови, будто говоря – вот, а я все утро это терплю.

– Боже правый! – наконец нарушила молчание Тэт, проведя рукой по лбу.

– Если честно, – сказала Эди, – я думаю, что Шарлотта поступает неправильно, но я уже устала во все вмешиваться.

– Эдит, ты столько всего для Шарлотты сделала.

– Это верно. Поэтому сама она делать ничего не умеет. Так что, по-моему, самое время ей повзрослеть.

– А как же девочки? – спросила Либби. – Думаешь, они справятся?

– Либби, ты и в “Напасти” хозяйничала, и о папочке заботилась, и за нами приглядывала, когда была немногим старше вон ее, – Эди кивнула в сторону двери, через которую выскочила Гарриет.

– Ну да. Но эти дети на нас не похожи, Эдит. Они чувствительнее нас.

– Ну, нас-то никто не спрашивал, чувствительные мы или нет. Нам выбирать не приходилось.

– А что с ребенком такое? – с порога спросила Аделаида – припудренная, накрашенная, со свежим перманентом. – Она мимо меня пронеслась сломя голову, а уж грязная какая. Даже слова мне не сказала.

– Пойдемте-ка все в дом, – сказала Эди, потому что уже начало припекать. – Я как раз кофе сварила. Для тех, кто его пьет, конечно.

– Ого, – Аделаида восхищенно остановилась перед грядой нежно-розовых лилий, – ничего себе они вымахали!

– Зефирные лилии-то? Я их пересадила. Зимой, в самый мороз, выкопала, посадила в горшки, так летом только одна и проросла.

– А теперь глядите-ка! – Аделаида склонилась над лилиями.

– Мама их называла, – Либби облокотилась о перила, глянула вниз, – мама их называла “розовым дождиком”.

– Правильно говорить – зефирные.

– А мама говорила – “розовый дождик”. На похоронах у нее эти цветы и были, и туберозы еще. Такая жара стояла, когда она умерла…

– Так, я пошла в дом, – сказала Эди. – Не то меня тепловой удар хватит. Пойду выпью кофе, а вы уж как хотите.

– А тебя не затруднит вскипятить мне водички? – спросила Аделаида. – А то я кофе не пью, боюсь.

– Перевозбудиться? – Эди вскинула бровь. – Конечно, Аделаида, мы же не хотим, чтоб ты перевозбуждалась.

Хили объехал на велосипеде весь квартал, но Гарриет так и не нашел. Дома у нее творилось что-то странное (странное – даже по меркам их дома), и Хили встревожился. На его стук никто не вышел. Он прошел на кухню, увидел, что Эллисон рыдает за столом, а Ида этого будто и не замечает – хлопочет себе, моет пол. И обе молчат. У Хили аж мурашки по коже забегали.

Он решил поискать Гарриет в библиотеке. Хили толкнул стеклянную дверь, и в лицо ему ударила волна прохладного кондиционированного воздуха – в библиотеке всегда было холодно, хоть летом, хоть зимой. Из-за стойки выдачи раздался звон браслетов – миссис Фосетт крутнулась в кресле, помахала ему рукой.

Хили помахал ей в ответ, чинно, но быстро прошагал мимо – чтоб она не успела припереть его к стенке и подписать на программу летнего чтения – и юркнул в читальный зал. Гарриет сидела под портретом Томаса Джефферсона, облокотившись на стол. Перед ней лежала огромная книжища – Хили такую в первый раз видел.

– Привет, – он шлепнулся на соседний стул. Он так спешил поделиться новостями, что говорить тихо стоило ему больших трудов. – Знаешь что? Машина Дэнни Рэтлиффа стоит возле здания суда.

Большая книжка оказалась газетной подшивкой, и Хили с изумлением увидел на пожелтевшей странице жуткое, зернистое фото матери Гарриет – она стоит возле их дома, рот раскрыт, волосы дыбом. “ДЕНЬ МАТЕРИ ЗАВЕРШИЛСЯ ТРАГЕДИЕЙ” – было написано в заголовке. На переднем плане виднелись вроде как распахнутые дверцы скорой и чья-то размытая фигура: мужчина ставит в машину носилки, но что на них лежит – не разобрать.

– Эй! – воскликнул он, радуясь собственной догадливости, – это ж твой дом.

Гарриет захлопнула книгу, ткнула пальцем в табличку: “Соблюдайте тишину!”

– Пойдем, – прошептал Хили и поманил ее за собой. Гарриет молча встала из-за стола и пошла за ним.

Хили и Гарриет вышли на улицу – к жаре и слепящему солнцу.

– Слушай, машина точно Дэнни Рэтлиффа, я ее знаю, – сказал Хили, прикрывая глаза рукой. – Такой “Транс АМ” – один на весь город. Жаль только, что он прямо возле суда стоит, не то б я ему насовал битого стекла под колеса.

Гарриет думала про Эллисон с Идой, как они сидят сейчас дома за наглухо задернутыми занавесками, смотрят дурацкую мыльную оперу про вампиров и призраков.

– Пойдем, заберем змею и засунем ее в машину, – сказала она.

– Ты что?! – в Хили проснулся здравый смысл. – Нельзя же ее сюда на тачке везти. Все увидят.

– Тогда зачем мы ее вообще забирали? – сердито спросила Гарриет. – Нам нужно, чтоб она его укусила.

Они стояли на библиотечном крыльце, молчали. Наконец Гарриет вздохнула:

– Пошла-ка я обратно.

– Стой!

Она обернулась.

– Я вот о чем подумал… – Ни о чем он не думал, но нужно было срочно что-то сказать, чтобы спасти положение. – Вот о чем. У него на “Транс-АМе” – тарга-топ. В смысле, он у него с откидным верхом, – поправился он, увидев непонимающий взгляд Гарриет. – Спорю на миллион долларов, он обратно поедет по окружной дороге. Вся эта шваль за рекой живет.

– Именно там он и живет, – сказала Гарриет. – Я в справочнике смотрела.

– Вот и отлично. Потому что змею мы уже на эстакаду затащили. Гарриет презрительно поморщилась.

– Да ладно тебе, – сказал Хили, – ты что, новости не смотрела? Про то, как дети в Мемфисе залезли на эстакаду и кидались оттуда камнями по машинам?

Гарриет нахмурила брови. Дома они никогда не смотрели новости.

– Там такое было! Два человека погибли. Выступал какой-то полицейский, говорил, что, если едешь и видишь наверху детей, сразу, мол, надо перестроиться в соседнюю полосу. Ну, давай, – он с надеждой попинал ее ботинок носком кеда, – ты ж все равно ничего не делаешь. Пойдем хоть проверим, как там кобра? Я б на нее еще разик взглянул, а ты? Где твой велик?

– Я пешком пришла.

– Ладно. Садись на раму. Туда я тебя везу, а ты меня – обратно.

Жизнь без Иды. Если бы Иды не существовало, думала Гарриет, сидя по-турецки на пыльной, выбеленной солнцем эстакаде, то мне сейчас не было бы так плохо. Значит, мне всего-то нужно притвориться, что Иды никогда и не было. Все просто.

Ведь когда Ида уйдет, дома ничего не переменится. Ее присутствие было почти незаметным. В кладовке она держала бутылку кукурузной патоки, потому что любила макать в нее лепешки; был еще красный пластмассовый стакан, из которого Ида пила – летом она с утра наполняла его льдом и носила за собой по всему дому. (Родители запрещали Иде пить из домашних стаканов, вспомнила Гарриет, сгорая со стыда.) Фартук на заднем крыльце, табачные жестянки с помидорной рассадой, овощная грядка за домом.