У нас на Севере - Николай Васильевич Угловский
Как ни спешила Клава, ей пришлось-таки и молока выпить, и домашнего пирога отведать, и причесаться тщательнее, чем обычно, потому что Серафима Полиектовна с ласковой требовательностью предупредила: «Там хоть потоп, а ты себя должна блюсти, пример показывать…» Лишь около шести Клава явилась на ферму и тут убедилась, что Серафима Полиектовна была права: дойка только начиналась. Уходили лучшие утренние часы пастьбы, а на ферме почти безлюдно, и только многоголосое мычание разносилось в свежем, напоенном лесным ароматом воздухе.
Впрочем, первое впечатление оказалось обманчивым: люди на ферме были. Среди коров, стоявших у пустых кормушек, мелькали фигуры доярок. От деревни подходили еще две женщины. Неподалеку от входа в скотный двор, на хлипкой, полуобвалившейся изгороди сидел, помахивая длинным кнутом, пастух Захар Любкичев. С ним Клава была уже знакома.
— Видали? Сто разов говорено им, чтоб пораньше управлялись, так разве их прошибешь? С час уже жду, а у них ни у шубы рукав… Подействуйте хоть вы на них, мне уж осточертело ругаться.
Захар был зол, но так как все это повторялось каждое утро, злость была привычным его состоянием. Он просто отводил душу в присутствии нового начальства. Захар работал пастухом давно, лет пять, и считал это своей единственной обязанностью. Зимой отлеживался на печке, на ферму не заглядывал до весны. Но им дорожили, потому что других охотников пасти стадо не находилось. Сухой, длинноногий, в неизменных резиновых сапогах, ватнике и в выгоревшем кожаном картузе, Захар вполне соответствовал своей должности. И даже тогда, когда он сидел без дела, взгляд его оставался постоянно хищно настороженным, а кнут в заскорузлой руке — угрожающе поднятым. Казалось, вот-вот с его тонких, нервных губ сорвется знакомый любому деревенскому мальчишке крик: «Куда, куда, дура рогатая?! Я те дам!..»
— Скоро выгонять? — спросила Клава, опасливо косясь на извивающуюся по земле плеть. — Ведь можно не всех сразу, дорогу коровы знают.
— Нет уж, спасибо, — отрезал Захар. — Разбредутся какая куда, а я их собирай? Вы лучше их, — он ожесточенно ткнул кнутовищем в сторону подходивших двух доярок, — их подгоняйте, а за мной дело не станет.
…Когда Захар, звучно хлопая плетью, погнал, наконец, стадо, Клава собрала доярок в молокоприемной. Это было единственное подходящее и чистое помещение, с выбеленными бревенчатыми стенами, с сухим полом и двумя скамьями, на одной из которых стояли бидоны и другая посуда. Кособоко, на одном лишь гвозде, висела доска показателей, значились на ней и фамилии, но мел уже давно окрошился, и прочесть что либо было невозможно.
Доярки, рассаживаясь, с откровенным любопытством посматривали на Клаву, перешептывались, расправляли подоткнутые за пояс верхние юбки. Лишь одна Татьяна Андреевна Белоглазова, нарядная и невозмутимая, держалась с достоинством. Она спросила у Клавы — надо ли вести протокол, придвинула ей табуретку, сама села поодаль, к окну. Оказавшись в центре внимания, Клава вдруг пожалела, что собрала доярок в помещении, а не на дворе. Все это смахивало на официальное собрание, а ей хотелось просто поговорить с доярками по душам. Она боялась, что не услышит здесь того, что хотела бы услышать, но делать было нечего. Клава решила выяснить положение и заговорила спокойно, негромко:
— С сегодняшнего дня, товарищи, мы будем работать вместе. Вы, конечно, и сами видите, что животноводство у нас запущено. Вот вы, — Клава посмотрела на ту молчаливую пожилую женщину в синем платке, со строгим, нахмуренным лицом, с которой познакомилась вчера на пастбище, — вот вы, Анна Михайловна, сколько надаиваете в сутки от своей коровы?
— От которой? У меня их двенадцать, — сказала доярка, еще больше нахмурившись. Неровный, пятнами, румянец проступил на сухом, иссеченном морщинками лице.
— Нет, я имею в виду вашу личную корову, ту, которая у вас дома, — мягко пояснила Клава.
Доярки недоуменно переглянулись, а Анна Михайловна неохотно проговорила:
— Бывает, по десять литров надаиваю, а меньше семи не было.
— А от колхозных коров сколько?
— Сами видели, чего же спрашивать? — Анна Михайловна опустила голову.
Клава видела, но ей хотелось, чтобы об этом рассказали сами доярки. Она не успела спросить остальных — вмешалась Татьяна Андреевна.
— Понятно, к чему вы клоните. Только чего ж тут допытываться? Мы и сами знаем, что удои низкие, хуже некуда. А почему? Думаете, в нас причина? Вот Анна Михайловна когда-то первой дояркой в районе была, а теперь уж и не вспоминают об этом. Неудобно вспоминать, стыдно… И спрашивать у нее нечего. Вы лучше у правления спросите, почему наши коровы доить плохо стали.
— Ну как, по-вашему — почему? — спросила Клава.
И тотчас со всех сторон посыпалось:
— Внимания к нам нету, вот почему!
— Полотенец и тех нет, подойники дырявые. По-хозяйски это?
— Тут ежели разобраться — бежать с фермы надо. Маемся с утра до ночи, а уважения нам ни в чем.
— У людей и запарники эти самые, и вода по трубам подается, а у нас что?
Клава знала: доярки преувеличивают свои беды, это уж вошло в привычку, особенно у тех, кто сам плохо работал, но она была довольна, что они разговорились. Молчала одна Анна Михайловна. С безучастным выражением на строгом лице она мяла в крупных потрескавшихся темных пальцах концы синего платка, иногда оглядываясь на кого-либо из говоривших, и снова опускала глаза. Ее молчание смущало Клаву. Она робко спросила:
— Анна Михайловна, а у вас разве нет никаких претензий?
Говор враз смолк. Даже Татьяна Андреевна, прервав себя на полуслове, села на место, отвернулась к окну. Все смотрели на эту пожилую, с печальными глазами, женщину, и Клава поняла, что здесь не часто слышат ее голос. Анна Михайловна поднялась с явной неохотой, но уже одно то, что она не стала говорить сидя, как все, взволновало и почему-то обрадовало Клаву.
— Как же, есть, не без этого, — тихо начала Анна Михайловна и натуго завязала концы платка под подбородком; подумала немного и продолжала громче: — Обида у меня особая, да не об ней речь. Тут говорили: того нет, этого не хватает, я с этим согласна. Уж который год вот так-то шумим, на правление пальцем показываем, а в правлении-то кто сидит? Такие же мужики и бабы, как мы с вами. Так и шло до последнего времени: мы их, а они нас
