Фундамент - Алексей Филиппович Талвир

Кто родится с царскими замашками в голове, быть тому царем. Кому суждено появиться на свет с шишкой на лбу — до конца дней своих останется в немилости у судьбы.

Два брата орехи колют, но глупо думать, что они оба сыты — одному из них предназначено ядра есть, а другому — скорлупу подбирать.

Так было, так есть, так будет. Человеку никогда не вырваться из железной карды, очерченной неумолимым богом судеб — кэбе.

Элькасинский богач Чалдун любит об этом напоминать отчаявшимся людям. Утешение для них, правда, небольшое, но разумный человек должен все же понять, что выше своей головы не прыгнешь.

Солнце еще не взошло, а Чалдун давно на ногах. Он обошел свое хозяйство, со всех сторон оглядел, как бы оценивая огромный пятистенный дом, задумчиво постоял у ворот и тихо зашагал вдоль улицы, сутулясь и кряхтя. Кто не знает Чалдуна, жалостливо подумает, — вот бедняга: старое потертое пальтишко домотканого сукна, валяная старомодная шляпа калачиком, стоптанные подшитые валенки, в руке — старческий посох…

Но Чалдун хитер и мудр: после зимних невзгод и на скотине шерсть висит клочьями, но придет время, и она, обновленная, заблестит на солнце.

В конце поселка старик долго стоит, о чем-то размышляя, затем направляется к мельнице.

Иван Иванович Долбов, также давно бодрствующий, встречает его на пороге. Почтительно поклонившись — что ни говори, близкая душа, — они без предисловий перекидываются новостями:

— Последние дни доживают: в Москве голод, на фронте бунт. Кронштадт восстал, Петербург скоро падет.

— Что Москва, Петербург! Под боком, в Казани, красные войска разбегаются…

— Под Симбирском крестьяне поднялись, начисто порешили новую власть…

— Так будет и у нас. Виданное ли дело — власть у лапотников. Им нельзя доверить телячий табун, а они лезут народом править!

Хозяин и гость переговариваются скороговоркой, вполголоса, понимают друг друга с полуслова. Не то время, когда можно лясы точить, выставлять дружбу напоказ.

— Слыхал: не сегодня-завтра будет переворот. В Вирьялском районе уже все готово к бунту. В Шихранском районе тоже готовятся. Волости объединяются, открыто сговариваются по телефону. Советское правительство собирается, говорят, бежать в Нижний Новгород. Ну, конечно, сам знаешь, об этом никому, — ша! Мы ничего не видали, ничего не слышали. Не то все шишки посыплются на нас: как же, не голодранцы!

— Точно! Мельница молчит, жернова застыли, вода в желобах замерзла. Подождем, пока не взыграет половодье…

— Пухвир объявился. Наказал разузнать все, держать с ним связь. Только никак не пойму я его — свой он или чужой. Говорят же, сколько волка ни корми — все в лес смотрит. Грязным делом стал промышлять, и нас тем пачкает.

— Ты почаще напоминай ему, что революция лишила его не только пая в нашем деле, но и жену отняла. А человек держится за бабий подол так же крепко, как за нажитое добро.

— Словом, надо чаще нажимать на больное место. Я об этом не забываю. Кхе-кхе-кхе! — закашлялся Чалдун и подтянул пояс, очевидно, намереваясь уйти.

— Много, ой много прольется еще крови. Без возмездия такое дело не пройдет.

Чалдун юркой поступью пересекает купеческий двор, выходит за расписные ворота и через поле возвращается домой, ободренный и умиротворенный.

Деревня просыпалась и начинала свой новый неспокойный день: над соломенными крышами закурился сизый дымок, заскрипели борова колодцев, зазвенели детские голоса. Скотина, выпущенная со дворов, лениво бродила по улицам и гумнам, подбирая показавшиеся из-под снега прошлогодний бурьян и прелую солому.

Около помещения школы, ранее служившего церковной караулкой, начинают собираться ученики.

Чалдун, глядя на них, недобро усмехается. Он-то знает, какие порядки в этой школе, чему в ней учат. Учительствуют там пока свои люди…

Чалдун шествует по улице не спеша, любезно раскланиваясь с односельчанами — пусть все видят и знают, какой он старый, больной и добрый.

Но внимательный настороженный взгляд его все примечает: отчего-то сегодня деревенские мужики очень уж хмурые и озабоченные. Ворота и калитка звонко скрипят, как перед непогодой. Вся живность — коровы, овцы, куры, собаки, даже кошки и воробьи — ведут себя чрезвычайно неспокойно — так бывает перед большим бедствием. Это надо учесть и быть начеку.

Белобородые мудрецы говорили: наша деревня — это не только люди, но домашние животные, птицы, плетневые колья, овинные столбы, — и все это имеет общую со всем миром душу. Людям обидно находиться в близком родстве со всяким ничтожеством. Знает нечистая сила, что уязвлен этим человек, и еще больше потешается над ним, выкидывая разные диковинные штучки. Только выехал мужик за ворота — дорогу перебежала кошка. И вдруг растаяла, превратилась в старый кирпич из разобранной печки. Выбрался за околицу — кто-то со стороны верстового столба крикнул: «Куда едешь, дуралей? Останови лошадь-то!? Ведь у тебя колеса вертятся!» А на столбе сидит сорока и посмеивается. Приехал мужик в лес — страшный звериный рык раздался перед самой мордой лошади. Осмотрелся — нигде никого. Слез мужик с телеги, чтобы оправиться, — из-за пня выкатился еж, на ходу превратился в зайца, взлетел перепелом, дернул клювом за штанину и пропал…

Не верит и не верил никогда во все эти небылицы Чалдун. Одно знает он: чем темней и доверчивей народ, тем легче им распоряжаться и управлять.

А, бобыль Тилек… На нем рваное городское пальто, поношенная фуражка чиновника-почтовика и старые калоши, надетые на онучи. Он то и дело забегает вперед, раскланивается, как на языческом молении, и бормочет, оскаливая черные от постоянного курения зубы:

— Знаешь, скоро будет потеха. Отольются кошке мышкины слезки. Слышно, в других местах уже началось…

Чалдун испуганно озирается, ускоряет шаг. Какой прок ему от участия и сочувствия этого «киреметного архиерея». Только разговоры разные пойдут…

— Праздник будет, как скопытится новая власть. Магарыч с тебя, хозяин, — продолжает бубнит Тилек, извиваясь перед Чалдуном, как нищий перед скупой хозяйкой.

— Цыц! Не болтай зря, не вертись около меня! Ты мне ничего не говорил, я тебя не слышал! Понял? — злобно шипит Чалдун и, забыв о своей показной немощи, быстро уходит.

Тилек останавливается, недоумевающе смотрит ему вслед, затем обиженно машет рукой и направляется в противоположную сторону.

Чалдун замедляет шаг у двора с маленькой избушкой, крытой дранкой. В каком-то мрачном раздумье он останавливается у калитки, тянется к щеколде.

— Каким ветром загнало? В первый раз, поди, входишь в нашу калитку, — говорит Прагусь. Он стоит среди двора и ухмыляется.

— Как в первый раз? Я был на твоих крестинах. Захаживал, когда мать твоя жива была, — как бы не понимая намека, миролюбиво отвечает Чалдун и скромно останавливается, опираясь о посох.

— Разве что вот тогда… — соглашается Прагусь. — Только я того не помню. Ну, что же, раз пожаловал — пойдем в