Алфавит от A до S - Навид Кермани
Остальное я зачитываю по телефону:
– «„Сцеживание, – так она это назвала, – до этого я слышал это слово только в отношении коров“. Меня словно обухом по голове ударили. „Грудь начинает наливаться, болеть, воспаляться“. Эти слова тоже напоминали удар. Я долго не понимал, как могла воспалиться материнская грудь. Я ощущал разницу между „доить“ и „сцеживать“, но не понимал ее суть. Это мое первое яркое воспоминание о проблеме, которая потом будет занимать меня всю жизнь, – о проблеме встречи человеческого и животного».
– Впечатляет, – признает Оффенбах. – Но есть много страниц, на которых Надаш просто нагромождает информацию или цитирует материалы судебных дел. Будь он менее известным, редактор сократил бы как минимум треть.
– Тогда исчезли бы и те места, которые могут быть важными для кого-то другого, – возражаю я. – Только представь, сколько всего важного мы бы потеряли, если бы редактор убрал из книг Пруста то, что показалось бы ему лишним! Даже светские беседы во втором томе – у меня всегда было ощущение, что второй том существует для отпугивания – для кого-то имеют значение, например для историков или исследователей. Все это было бы вырезано, если бы каждая страница была рассчитана только на меня. Так что и трудности, и усталость, и неравномерное внимание – все это часть чтения, когда я живу с книгой, как с человеком, или, наоборот, с человеком, как с книгой. Я не хотела бы упустить ни одно десятилетие из жизни любимого, друга или учителя, так же как не захотела бы видеть «Сияющие детали» сокращенными. Как и в повседневных занятиях, мои мысли иногда уносятся, я начинаю мечтать и порой вижу, что скрывается в глубине.
Оффенбах хочет что-то сказать, но я быстро продолжаю читать:
– «У меня никак не укладывалось в голове, почему эти чужие женщины позволяли себя доить, ведь они даже не знали моего младшего братика. Я не понимал мир и не мог понять, сколько бы ни старался».
Похоже на размышления ребенка в романе Кутзее «Детство Иисуса», чью логику не понимают его приемные родители. Быть может, именно так чувствовал себя и мой сын, когда очнулся, – «в минуты, когда мы стоим нагими перед истиной» – его рот был закрыт маской, которая снабжала его воздухом, словно он находился под водой, на нем трубки, вокруг кровати взрослые в голубых халатах, среди них отец, а матери долгое время не было. Похоже на мировосприятие Надаша после того, когда его сердце остановилось, потому что в такие секунды человек внезапно перестает воспринимать себя как центр вселенной.
213
Моя собственная усталость – ничто. Существует истощение, о котором здоровые люди даже не подозревают. Оно не имеет ничего общего с обычной усталостью, от которой помогают сон, отдых, полноценное питание и витамины. Эта усталость, у которой есть специальный термин, возникает после химиотерапии, вирусных заболеваний, операций на сердце. Она также часто встречается у людей, прошедших через войну или побывавших в лагерях для беженцев. Ты спишь час за часом, даже днем, но после пробуждения не чувствуешь себя ни на йоту отдохнувшим. Если удается заставить себя встать, ты можешь дойти до ванной, почистить зубы, одеться и немного поесть. Завтрак, обед, ужин – неважно, ты теряешь ощущение времени. Быть может, тебе даже удастся выйти на улицу, но ты будешь двигаться с осторожностью старика и дойдешь только до следующего квартала. А потом снова захочешь спать, и если ты на улице, то кажется, словно тысячи рук тянут тебя на скамейку в парке или в крайнем случае прямо на тротуар. Так может продолжаться неделями, месяцами. Должно быть, с ним случилось что-то большее, чем я заметила, раз даже могила кажется ему привлекательной.
Внутри нас скрыто то, о существовании чего мы даже не подозреваем, и я сейчас говорю не только о душе. Даже тело обладает большей выносливостью, чем я могла себе представить, а к телу я отношу и душевное состояние, и нервные окончания, которые передают боль и страх. В нас скрыты ресурсы, которые проявляются лишь в угрожающих жизни обстоятельствах – в болезнях, под пытками, бомбежками или когда удары судьбы не оставляют времени на горе, потому что в первую очередь нам необходимо продолжать функционировать. Я бы сравнила это с резервным генератором. Если он истощен, человеку придется передохнуть – даже если для этого нужно будет лечь прямо на тротуаре.
– Это пройдет, – говорит его врач. – Мы идем по графику.
214
Вы оба боитесь сказать лишнее или неверное слово. Прогуливаетесь по набережной Рейна, садитесь на скамейку и смотрите на луну, которая снова белым пятном висит между кронами деревьев, словно декорация для «Сна в летнюю ночь». Вода мягко блестит под нежным светом. Вы встаете и идете обратно, переходите улицы на светофорах, проходите мимо уличных кафе и возвращаетесь на площадь. И молчите. Как бы ты ни пыталась найти слова – и твой спутник, вероятно, тоже, – в голову не приходит ничего, что не было бы ложью и при этом оставалось бы приемлемым. Чем дольше длится это молчание, во время которого вы поглядываете друг на друга, тем сложнее его развеять какой-нибудь банальностью, небрежным вопросом, замечанием о погоде или о Дональде Трампе. Возможно, вы никогда не понимали друг друга лучше, чем сейчас, когда не сказано ни слова.
215
Стоит упомянуть пластинку, как трое мужчин слева и справа от меня одновременно выкрикивают «Трио», словно они и есть та самая группа. Хозяин заведения протягивает альбом, на котором полстраницы занимает адрес в Гроссенкнетене, с четырехзначным почтовым индексом и телефоном: 04435/2300. Немецкий рок – один раз и больше никогда: настолько крута его сдержанность, виртуозна неуклюжесть, точен язык корпоративных вечеринок и телевизионных шоу, прусский в строгости и авангардный в минимализме. Даже их образ нищих художников укоренен в немецкой традиции – вплоть до пиетизма и даже мистицизма. А ведь это был 1981 год, ответ на монументализм в рок-н-ролле, на вагнерианство, на позы гениальности, но без всякой ярости, без
