Алфавит от A до S - Навид Кермани

210

Услышав мой рассказ о молящейся, которая до сих пор находится в психиатрической лечебнице, – время от времени я переписываюсь с ее матерью, спрашиваю, как поживает ее дочь, а она интересуется состоянием моего сына, – Оффенбах вспоминает, что Жюльен Грин тоже встречал такого человека.

– Который падал ниц перед Богом прямо на улице? – спрашиваю я.

– Да, в шестидесятых или семидесятых, – отвечает Оффенбах, – и он, Грин, увидел в этом проявление святости. Для него твоя молящаяся стала бы почти идеальным примером. Он бы поздравил ее. То, что ее слова кажутся наивными – детскими, как он бы назвал, – для него подтверждало бы подлинность ее переживания, которое сегодня сочли бы патологией. Веру других, как и свою собственную, он считал слабой. Мы, люди, занимаемся своими делами и мимоходом верим в Бога. Однако тот, кто полностью проникнут Богом, для мира потерян. Если повезет, то такой человек возвращается в мир и продолжает заниматься своими делами, но все его поступки пронизаны Богом. Если бы норму всегда определяли так узко, как сегодня, – продолжает Оффенбах, – то большинство святых были бы объявлены сумасшедшими, что, кстати, случалось не раз.

– Такое помешательство не следует романтизировать, – возражаю я. – Это все равно болезнь – падать на колени каждые пять метров и поднимать руки к небу, как в комедийных фильмах.

– Почему? – спрашивает Оффенбах. – Тот, кто познал Бога, лишь следует своему естественному импульсу, когда непрестанно благодарит Его. Лучше стоять коленями на асфальте, чем блуждать по жизни в безбожии, как это делаем мы все. Вспомни Франциска или Елизавету. Сегодня их бы заперли в лечебнице и накачали таблетками.

– Есть инстанции, которые определяют, что является болезнью.

– Да, когда нога сломана. В остальном здоровье – это решение большинства.

– Но Франциск и Елизавета помогали бедным и боролись за справедливость. На двоих таких, как они, приходится тысячи и сотни тысяч людей, которые просто свихнулись и бессмысленно погибают, я сама видела.

– Вначале и Франциск, и Елизавета просто несли бессвязный бред. Ни один врач не смог бы предсказать, что из этого получится.

– А если бы эта девушка была твоей дочерью? – спрашиваю я. – Бог опасен, лучше держаться от Него на расстоянии.

– Для тебя это лишь литература, – вздыхает Оффенбах. – Судя по твоим словам, Бог для тебя – в лучшем случае пробел, который разум не может заполнить.

Не проходит и пяти минут после нашего телефонного разговора, как он присылает мне СМС: «26 июля 1972 года. Недавно в одном из больших залов вокзала Монпарнас сидела на полу молодая женщина и безостановочно говорила сама с собой; время от времени она звонко смеялась. Никто не обращал на нее внимания. Эта странно одинокая женщина производила тягостное впечатление, как будто знала что-то, чего не знаем мы».

Будь это просто литература, меня бы сообщение не заинтересовало.

211

Ночью я снова поднимаюсь на крышу, на этот раз одна, потому что мой сын весь день спит. Там, где несколько ночей назад в небо взлетали фейерверки, теперь светит луна, на сто три минуты окрашенная в красный. Она не кроваво-красная, как обещали, а больше похожа на лицо, освещенное тусклым светом темной комнаты. Всего на нескольких балконах стоят соседи – несоизмеримо с тем ажиотажем, который вызвал фейерверк. Между тем красная луна в своем одиночестве и величии – гораздо более впечатляющее зрелище. Ни с чем не сравнить. Чем дольше смотришь, тем глубже становится цвет. Не обращая внимания на лунное затмение, мужчина на террасе дома напротив разговаривает по телефону с Сильвией о своей дочери Лауре, которая перестала с ним общаться. По именам можно судить о приблизительном возрасте и социальном положении – типично немецкие и буржуазные. Он взволнован, не хочет мириться с ситуацией, ситуацией, что он трезв и что мыслит он тоже трезво, но через двор я слышу панику родителя. У Лауры хорошие оценки, в школе все хорошо, он поддерживает связь с ее матерью, своей бывшей женой, которая, судя по всему, не настраивает дочь против него. Решение приняла Лаура.

– Но она совсем не понимает последствия! – восклицает мужчина. – Она просто не понимает, что делает!

Возможно, Сильвия не согласилась или не поняла всю серьезность ситуации – он чуть не начинает ссору, но вскоре понимает, что не может ее винить.

«Господин сосед, взгляните на луну! – хочется крикнуть мне через двор. – Луна красная!» Но я быстро понимаю, что луна его утешит не больше, чем Сильвия. Дочь, которая не хочет знать своего отца, – это драма независимо от того, под каким небом она разворачивается. Даже в самые трудные времена никакие божественные силы ничем не могут помочь.

Под конец ста трех минут я успела задремать, лежа на боку, что, вероятно, с балконов выше выглядело комично: женщина средних лет, спящая на крыше без ограждений. Возможно, они беспокоились за меня, возможно, даже испугались, что я умерла, и раздумывали, не вызвать ли полицию… Я понимаю, почему это явление называется затмением, пусть даже луна и светится красным. Быстро, но все же достаточно медленно, чтобы можно было наблюдать за этим невооруженным глазом, ослепительно-белый свет, словно занавес, поглощает красный. Только мы можем свидетельствовать о том, какого цвета тьма на самом деле.

212

Оффенбах спрашивает, кому сейчас нужно так дотошно знать все эти подробности, эту почти фанатичную реконструкцию одной-единственной жизни, которая начинается за три-четыре поколения до их рождения, – кому, кроме его собственных родственников?

– Может быть, венграм? – отвечаю я смущенно.

– Пусть будет так, – вздыхает он, – если венгры вообще интересуются историей своей страны. Но кому сейчас интересны протоколы судебного процесса в Будапеште 1920-х годов, которые этот человек растянул на семьдесят, восемьдесят страниц, я уже сбился со счета. Какое это имеет отношение к твоей, к нашей реальности?

Я понимаю, что в неприятии Оффенбаха кроется и раздражение из-за огромного объема материала; Надаш отнимает то немногое время, которое ему осталось, чтобы заполнить своей собственной жизнью, ведь Оффенбах прочитал все, все 1287 страниц, только потому, что я упомянула, что они сейчас важны для меня.

– Каким же значительным должен себя считать человек, – все больше заводится он, – чтобы собирать каждый клочок своей истории и предыстории, полагая, что он достаточно важен, чтобы навязывать ее другим?

– Нет, он не важен, – признаю я и стыжусь своего собственного алфавита. – Но отдельные отрывки