Алфавит от A до S - Навид Кермани
«Главное – это расположение, – постоянно напоминала мать своим дочерям и всем, кто готов был ее слушать. – Всегда обращайте внимание на расположение», напоминала так, словно была агентом по недвижимости. Дом всегда был больше ее, чем отца, который каждое лето ворчал, что каникулы слишком длинные, у него нет времени, ведь «кто-то же должен зарабатывать деньги, которые транжирит наша мать».
Три – нет, даже четыре поколения, которые уже попробовали другие виды отдыха (парусный спорт, поездки в Бретань или в США), – в конечном итоге всегда возвращаются в летний домик. За прошедшие годы дети, внуки, правнуки, их друзья и многочисленные родственники со всего мира провели на этой террасе сотни, тысячи вечеров. Привязанность внуков к этому месту, пожалуй, даже больше нашей, потому что они с рождения проводили каждое лето на Эльбе. И хотя правнуки, а тем более праправнуки, четвертое, пятое и последующие поколения – будут помнить о своей иранской прародительнице мало или не помнить вовсе, они будут наслаждаться видом, который она им подарила. Теперь я понимаю, почему меня так терзает мысль о том, что моя собственная история обрывается. Теперь я понимаю, чего я лишила своего ребенка.
205
Ты впитываешь море медленно, словно тебе проводят инфузию: редкие формы и цвета, неизменный шум волн, который сегодня немного громче, потому что ветер сильнее. Потребуется день или два, прежде чем оно подействует, а этим летом – на день или два больше. Любая поездка в город уже кажется лишней, нарушает сосредоточенность. Ты стараешься избегать отвлечений: утром море, вечером море, покупки в маленьком супермаркете на пляже, остальное время дома, где солнце восходит и заходит в одно и то же море. И тогда творчество становится лекарством само по себе.
* * *
Здесь никаких новостей, интернет – всего на несколько минут через хот-спот сестры, которая каждый раз ворчит, когда я прошу ее смартфон, но утром, перед тем как мы в последний раз пойдем на пляж, я все же открываю последнее видео из Белого дома, которое еще пару лет назад приняла бы за сатиру на иранское государственное телевидение. Родные ждут меня у двери, в купальниках и плавках, однако я растерянно открываю следующую ссылку – бывшая госсекретарь США предупреждает, что фашисты всегда приходили к власти законным путем.
Мне не по душе чувствовать себя, как Стефан Цвейг в 1932 году, и говорить о двух силах, которые борются за мировое господство, – о них и нас или, что еще хуже, о добре и зле. Все не так однозначно, и уж тем более «мы» не всегда правы, но сейчас я не могу четко разобрать различия, ведь как только нарциссизм становится добродетелью, капитализм в своем крайнем проявлении становится столь же смертоносным, как и прежде спасительные идеологии. Необязательно пытаться загнать других в рай; достаточно думать о себе, где тоже есть зло.
* * *
На похоронах отца я чуть было не упала в шахту лифта. Двери открылись слишком рано, кабина еще не приехала. Потом я все-таки села в лифт, и он остановился между этажами. По громкой связи администратор пообещала решить проблему, которая ей, судя по всему, была знакома – почему же она меня не предупредила? – и вызвала аварийную службу.
Из окон не доносится ни звука, что тревожит еще больше, чем его кашель.
206
Поздно вечером, прибыв в Кёльн, мы торопимся подняться на крышу, чтобы не пропустить фейерверк, который каждое лето устраивают над Рейном. Не в честь чего-то – он ничего не значит. Мишура, если угодно. К счастью, музыка, которая должна быть синхронизирована с взрывами, звучит так далеко, что ее не слышно, лишь иногда доносятся сами взрывы, когда светящиеся стрелы вырисовывают в ночном небе сверкающие узоры, которые тут же гаснут. Весь город завороженно смотрит на это зрелище, повсюду на балконах толпятся гости и соседи, и никому не нужно объяснять почему.
* * *
Снова не сумев заснуть, я перечитала «Воспоминания о Гансе», надеясь, как и прежде, найти в них утешение. Но вместо этого всю ночь меня преследовали призраки. Мне было двенадцать или тринадцать лет, мы были в гостях у свекров моей сестры, возможно, это была ее помолвка, и, когда мы собирались сесть за стол, какой-то нелепый порыв заставил меня немного отодвинуть стул матери – совсем немного, в шутку, но мать, моя элегантная мать, плюхнулась на пол. Было совсем не смешно. Никто не упрекал меня, все думали или, по крайней мере, говорили, что это случайность, что я хотела придвинуть стул, и я поспешно закивала в знак согласия. К счастью, она не поранилась, даже не ушиблась. Пока остальные помогали ей встать, она бросила на меня гневный взгляд, как будто прекрасно поняла, что произошло, но не хотела ругать меня перед хозяевами. Но потом она больше никогда не вспоминала об этом происшествии, была добра ко мне, как и всегда, как на обратном пути домой, так и в последующие дни. Видимо, она сама, оправившись от первого шока, уже не могла поверить, что ее дочь нарочно отодвинула стул.
Пока она лежала в больнице, я частенько порывалась заговорить о том стуле, который когда-то выдернула из-под нее. Но подходящего случая не представилось, и я сомневалась, что она вообще помнит тот вечер – ведь столько лет прошло, и никто никогда не упоминал этот случай, который так и не стал семейной шуткой. С высоты, так сказать, с божественной точки зрения ничего особенного ведь не произошло; прошло всего несколько секунд, прежде чем мать села за стол и праздник продолжился. Возможно, я единственная, кто помнит об этом, и это будет моей карой за злобу, которая, должно быть, скрывалась за этой неудачной шуткой. Ее редкое, но справедливое негодование будет преследовать меня до самой могилы. Оно уже преследует меня: когда я вижу ее беззубое лицо, белую и морщинистую, как в фильме ужасов, кожу, мне кажется, что чужой человек смотрит на меня тем самым взглядом моей матери, справедливо негодующей на меня. И в этом было что-то особенное, проникающее прямо в сердце мира и истины, как воспоминание о Гансе.
Что тут жаловаться? Все, что вам дано, вы также потеряете, чтобы в итоге остаться ни с чем, – так считает торговец, и
