Алфавит от A до S - Навид Кермани
Не только тревога, напряжение и непосильная нагрузка лишили меня возможности смеяться. Меня мучает совесть, как в чистилище, за все, что я совершила, и особенно ту беззаботность, которую я ощущала в последние часы до случившегося. За то, что именно в этот день мне было на всех наплевать, за то, что я чувствовала себя свободной – какая же это была иллюзия! У меня не было даже инстинкта, присущего любому животному, чье дитя в опасности. Аттила проводил меня в аэропорт, и еще в терминале я удалила его номер – не хочу больше никогда его видеть.
* * *
Я проснулась оттого, что мне приснилось, будто бы мой отец умер. Но я все равно не встану и не пойду по дому со связкой ключей, чтобы отпереть железные ворота и проверить, как он там, – надеюсь, сны так не работают. Он, наверное, спит и умрет позже – скорее всего, ему осталось не так много летних дней. Слышу ли я его кашель? Да, должно быть, это был кашель, сухой, доносящийся из его открытого окна. Я была рядом, когда он умер, рядом была именно я, но я почти ничего не помню. Это произошло не в больнице, а дома, в Вестервальде, где я выросла, и все же во время последнего чемпионата мира, то есть всего несколько недель назад. Откуда я знаю, что это было не раньше, ведь для меня все матчи выглядят одинаково. Сын выкрикнул «ублюдок!» так громко, будто стоял на футбольном поле, и я позволила ему.
201
Для того чтобы выдержать этот отпуск, мне приходится постоянно напоминать себе о том, что я здесь не ради собственного отдыха. Сын был бы счастлив здесь и без меня, он с утра до вечера общается с кузенами и кузинами, и создается впечатление, что он снова здоров. Поэтому у меня только одна задача – поднять настроение отцу, который снова впадает в депрессию, совсем как после маминой смерти. Но можно ли вообще говорить о депрессии в такой ситуации, или это нормальное состояние, ведь даже год еще не прошел? Отец впервые вернулся к морю, где они с мамой проводили все лето, и его тело тоже больше не справляется. Он спит в гостевом доме, чтобы не ночевать в хозяйском, где больше нет его жены.
По ночам ему особенно одиноко, он жалуется на одиночество. Он может пройти всего несколько метров: до следующего перекрестка выше по холму и до перекрестка на улице ниже. Из-за нелепого страха перед грабителями он, который всю жизнь был беспечным, теперь запирает дверь на ключ, и мы больше не можем незаметно проверить, спит ли он. Так что он напрасно ждет, что кто-то постучит в железные ворота.
Он жалуется, что я готовлю не так, как готовила моя мать, что готовлю только итальянскую еду, и наверняка жаловался бы еще больше, если бы я попробовала приготовить что-то персидское. Но больше всего он страдает, когда мой зять устраивает барбекю. Морщится от каждого кусочка, пока бедняга потеет у гриля, и еще громко заявляет, что шашлык вкусный. Он, который никогда ничего не выбрасывал, оставляет половину еды на тарелке. Сегодня по телефону он снова жаловался, что еда – одни сплошные макароны, я услышала это через окно.
Когда я – как можно было так сглупить?! – попыталась его упрекнуть за неблагодарность, он прямо мне в лицо сказал, что предпочел бы умереть. Я чуть было не ответила: «Если мы такие плохие, то вам бы радоваться, что мы сводим вас в могилу». Вместо этого я снова сказала, что нужно видеть хорошее, и напомнила, что его внук взял отпуск, чтобы ему не пришлось лететь одному. А теперь этот внук еще должен выслушивать, что билеты, которые он купил, были слишком дорогими. В довершение ко всему в его домике еще и телевизор сломался.
– Да, во всем виноват я, – сказал отец, потому что внук с утра в бешенстве выбежал из дома. – И ты беги! Я прекрасно знаю, что вы терпеть меня не можете.
– Мне сейчас совсем не до этого, папа, – простонала я и уронила голову на стол.
Однако вечером мы все вместе сидим на террасе, даже внук, который вовсе не сбежал, а просто пошел прогуляться на пляж. Мы едим хоре́ш, который, как ни странно, вышел у меня на удивление удачным. Отец даже попросил добавки.
202
Ты ясно видишь ее в простом пляжном платье, которое на ней все равно выглядит элегантно, и в соломенной шляпке с такими изношенными полями, что она могла бы принадлежать еще ее матери. Кожа на ее голенях и руках потрескалась, как сухая глина. Несмотря на то что мать всю свою жизнь заботилась о своем внешнем виде, в последние десять лет было невозможно подарить ей новую одежду, то есть подарить ее можно было, она даже с энтузиазмом благодарила, но ничего не надевала, считая, что не стоит даже срывать этикетки. И чтобы избежать неловкой паузы, она со смехом отвечала, что с прошлого года никто уже не верит, что ей двадцать девять. Именно об этой неприхотливости говорила сестра, когда не хотела тратиться на роскошное захоронение. Ты вспоминаешь прошедшие семьдесят – семьдесят пять лет и думаешь, что внушительная могила на главной аллее была бы ей по душе. Перед глазами встает ее переполненный шкаф, всегда безупречный макияж и самые пышные праздники в немецком квартале. Это настоящий спор о вере, не меньше; каждая из вас имеет свое представление об одном и том же Боге, свой собственный опыт и убеждения. Если бы одна из вас уступила, ее правда перестала бы быть абсолютной – именно поэтому вы предпочтете осквернить чужую правду.
Выйдя на террасу, мать спрашивает, чем ты занимаешься, что печатаешь. В глубине души она до сих пор считает это глупостью – проводить отпуск за ноутбуком или с книгой. Увлечения других – гончарное дело, теннис, езда на горном велосипеде – хотя бы кажутся ей полезными. Сама она никогда не могла сидеть без дела: еще до завтрака собирала травы для хореша, чтобы он успел настояться к обеду, после завтрака мыла посуду, даже если вы уже поставили ее в посудомоечную машину, и каждый день
