Алфавит от A до S - Навид Кермани
На пути к выходу мне попадается бегун в яркой спортивной одежде, который, должно быть, тоже успел проскользнуть через ворота, чтобы побегать в одиночестве. Но на кладбище ты никогда не бываешь по-настоящему один. Как же хочется, чтобы рядом была собака, которая бы его облаяла.
199
В этом доме мы проводили летние каникулы с самого детства, здесь проводят каникулы внуки и даже двое правнуков, и со временем правнуков станет только больше. Мой отец теперь вынужден осторожно ступать на каждую ступеньку, чтобы не упасть. Когда мои родители купили этот участок, слева и справа от него еще были пустыри, а сами они были моложе нас, своих дочерей, на пять, десять, пятнадцать лет. Можно сказать, что они добились успеха: сначала построили собственный дом в Германии, а вскоре и летний домик на побережье. Спустя сорок – сорок пять лет присутствие мамы ощущается здесь повсюду: в белых стенах, которые она каждые два-три года белила, чтобы дом всегда выглядел ухоженным, в мебели, которую она выбирала сама, потому что отец всегда предлагал только самое дешевое, в персидском декоре на стенах, в молитвенной надписи, высеченной над входной дверью, в Коране, который лежит на верхней полке, в саду, где она всегда находила себе занятие, в кухонных шкафчиках с ее посудой, в запахах персидских специй и в бескрайних видах на море, открывающихся с террасы.
Родители нашли лучший во всей округе участок. Со временем за домом все застроили, но вид на море остался неизменным – и мама все еще часть этого мира.
Сестра недавно сказала, что прямые линии и прямые углы вызывают стресс у нашего мозга и могут даже повредить какие-то нейроны. Нейроны могут повреждаться? Она прочитала это у Фриденсрайха Хундертвассера или в статье о нем. Поэтому мы отдыхаем, когда смотрим на лес, на пустыню, на море. Постоянно бегущие волны лучше для нашего мозга, чем любое завершенное произведение. «Не так уж глупо для домохозяйки», – подумала я, хотя трижды почти задремала, пока она говорила, – чего обычно со мной не случается. И сейчас я снова могла бы заснуть, хотя еще даже нет семи часов.
200
Я поделилась с сестрой своими тревогами о том, что, возможно, впадаю в депрессию – такая подавленность на протяжении стольких недель мне незнакома. Я знаю, что мой сын поправится, – и повторяю эти слова снова и снова, как мантру, – однако тревога все равно не отступает, «она никогда не уйдет», – говорю я в отчаянии, и даже мама теперь живет только в моих снах. Будущий бывший муж маячит в моих мыслях, но я не могу ни коснуться его, ни обменяться с ним теплыми словами. У меня все еще есть семья, но моя собственная семья разрушилась, отчего мне кажется, что разрушился мир.
Тем не менее я продолжаю жить, продолжаю заниматься повседневными делами, что, насколько мне известно, не вписывается в картину депрессии. Я сплю мало, рано встаю, забочусь о сыне, веду хозяйство, помогаю отцу, читаю, пишу, отвечаю на бесчисленные письма, летом каждый день плаваю, зимой бегаю и дважды в неделю занимаюсь дживамукти-йогой. Даже дневной сон стал для меня частью ежедневной дисциплины. Сестра считает, что я вообще сошла с ума, но моя меланхолия, по ее мнению, неудивительна, если учитывать обстоятельства. Это немного успокаивает.
Быть может, меланхолия – это просто состояние, которое наступает, когда меня ничто не отвлекает, но я принимаю все как есть и больше ни на что не жалуюсь. Смотрю на море с восхода до заката и снова и снова погружаюсь в дрему, настолько оно меня успокаивает. Мой сын поправится.
Я пытаюсь вспомнить, какова она – нормальность. Словно подсознательно предчувствуя катастрофу, накануне я была необычно, даже чрезмерно весела; вместе с Аттилой посетила выставку Клее в Берлине, мы смеялись с самого утра. Когда зазвонил телефон, шел теплый дождь и я наслаждалась близостью своего спутника, прячась под зонтом. С тех пор я больше не смеялась. Мой сын, напротив, снова шутит – ему незнаком стыд, который мучает меня, мать, находившуюся за пятьсот километров, когда позвонила полиция.
И вот она – вина, которая теперь накрывает меня с головой, причем не только та вина, которую я чувствую сейчас, но и мнимая вина, забытая вина, вина, которая была бы оправдана, и вина, появившаяся практически с рождением сына. Я чувствую вину за то, что после семнадцати часов схваток приняла все обезболивающие, которые мне предложили. Я чувствую вину за то, что после рождения ребенка мой муж ушел из адвокатской конторы, в то время как я частенько уезжала, не заботясь о других. Да, я никогда не думала о чужих страхах и была резка, когда кто-то спрашивал, тяжело ли женщине работать в зоне военных конфликтов. А когда я возвращалась в Кёльн, то неделями работала над текстами, прежде чем, глубоко тронутая страданиями мира, снисходила до родительских собраний. Я чувствую вину за то, что добилась успеха, в то время как мой муж для многих был не личностью, а просто моим мужем. Я чувствую вину за то, что изменила мужу с коллегой, который давно уже не так хорош собой, но зато пишет глубокие книги, и так далее, и так далее, вплоть до звонка от полиции. «Вы можете быстро приехать?» Но я не могла. Мой муж, который в равной степени внес свой вклад в наш разрыв своим безразличием к политике и духовным материям, нашел успокоение в том, что не каждый может все сделать правильно. То, что он – он, не я! – подверг жизнь нашего сына смертельной опасности, вероятно, списал на судьбу, еще в тот миг, когда джип перевернулся один, два, три, четыре раза. Если бы он не ушел, нашему сыну не понадобилась бы эта утешительная поездка на сафари.
Несколько месяцев назад кто-то спросил, было ли так же красиво, когда свет падал через окно поезда, когда я проезжала над рекой, сверкающей в лучах закатного солнца. Только сейчас
