Дни убывающего света - Ойген Руге

кухней и алкоголем, — носивших имена Клопштока, Уланда и Лессинга[51]. Длиннее была улица Гёте, которая вела мимо кладбища к улице Карла Либкнехта, а та, в свою очередь, была длиннее улицы Гёте. У нойендорфской ратуши Курт мог бы дождаться трамвая — он слышал, как тот варварски визжа поворачивает направо, но пошагал дальше. Добрался до значительно более длинной улицы Фридриха Энгельса, соединяющей Нойендорф с городом, и пересек, как раз когда трамвай с грохотом обогнал его, опасную часть дороги, где постоянно происходили аварии и в конце которой, над стеной железнодорожного депо, с колючей проволокой сверху, уже годами (или десятилетиями?) изгибался блекло-красный транспарант с лозунгом «Социализм победит!»

Листва шелестела под ногами, когда он вышагивал мимо железнодорожного депо. Он перешел по так называемому Длинному мосту, пересек железнодорожное полотно, повернул у гостиницы «Interhotel» и перешел по улице Вильгельма Кюца на Ленин-аллее, самую длинную и, конечно же, самую красивую улицу Потсдама. Он шел по ней два-три километра в сторону пригородов. Улица, казалось, становилась всё темнее. Там, где не светил практически ни один фонарь, он свернул направо.

Гартенштрассе. Второй дом слева. Курт дважды коротко позвонил и подождал, пока на втором этаже не открылось окно.

— Это я, — сказал он.

Тогда в прихожей зажегся свет, на лестнице послышались шаги. В старом замке заскрипел ключ.

— Вот так сюрприз, — удивилась Вера.

Час спустя Курт лежал на спине в Вериной постели, всё в той же позе, в которой Вера, как он говорил, «позаботилась о нем в устной форме», и вдыхал разносящийся по квартире дух жареного шпика, который ни с чем не перепутаешь. Чувствовал он облегчение, смешанное с разочарованием, хотя не был уверен, что это не обычное посткоитальное отрезвление. Приходилось признать, что вышло не совсем так, как он ожидал — спальня Веры (он был здесь последний раз три года назад) казалась ему еще более запущенной и затхлой чем в воспоминаниях. Свет ночника был слишком ярким и высвечивал самым невыгодным образом голубые венки на ее — у него всё еще не было другого слова для них — штуках. Но больше всего ему мешали складки, которые образовались на лбу от напряжения, пока она «заботилась» о нем. Неожиданно ему стало неприятно, что он занимается этим со старухой, и от этого неприятного чувства он смог отвлечься только тем, что охватил ее голову своими руками и — чуточку грубовато — принудил ее к нужным ему глубине и ритму.

Когда после она лежала, прижавшись горячим лицом к его животу, и он чувствовал ее дыхание на волосах на лобке, ему стало немного не по себе от этого легкого насилия. Он долго гладил спину Веры и думал о ее загадочной, длящейся годами готовности быть при случае в его распоряжении. «Жареная картошка», вспомнил он, почему по-немецки такую связь называют «отношениями жареной картошки»? Сбитый с толку Курт понял, что не может ответить на этот простой вопрос, и, наверное, именно это, не только голод, но и желание придать смысл этому странному выражению, навело его на просьбу:

— Можешь пожарить мне картошку?

— Конечно, — ответила Вера, встала и пошла на кухню.

Теперь пахло жареным картофелем — запах детства. Курт закрыл глаза и через долю секунды запах перенес его в прошлое, в спальню родителей, где он (хотя это было запрещено) спрятался под одеялом. Ему казалось, он слышит голос матери:

— Курт, ты идешь?

Он открыл глаза. С секунду удивлялся тем странным обстоятельствам, в которых оказался спустя семьдесят лет. Сел на край кровати. Надел трусы. Надел черный, не слишком свежий носок на левую ногу. И вдруг понял, как раз в тот самый момент, когда рассеянно искал второй, правый носок, что его время пришло.

Нечего больше опасаться. Не было ни одной причины, чтобы тратить время на неважное — рецензии для «Журнала для историков», статьи для «НД» по поводу какого-нибудь исторического юбилея… и даже от работы над сборником статей, которая — так как в нем должны были быть тексты с Востока и Запада — была связана с крайне привлекательной конференцией в Саарбрюккене, он лучше откажется — лучше всего по состоянию здоровья — и завтра же утром сядет за письменный стол и станет записывать свои воспоминания и начнет (он сразу же осознал это) с того августовского дня 1936-го, когда он стоял рядом с Вернером на палубе корабля и смотрел, как в утреннем тумане тает маяк в Варнемюнде.

— Ты идешь? — позвала Вера.

— Да, — отозвался Курт.

Его немного знобило на влажном воздухе… И он чувствовал пластырь, которым приклеил на внутреннюю сторону правого бедра сложенное тонким слоем разрешение на въезд в СССР.

[глава XVII]

1991

Если б Ирине пришлось объяснить, откуда у нее абрикосы в начинку к гусю по-монастырски, ей бы хватило одной фразы: абрикосы из супермаркета.

И виноград из супермаркета. Инжир тоже из супермаркета. Груши, айва — всё из супермаркета. С такой жизнью, думала Ирина, нетрудно приготовить гуся по-монастырски. В супермаркете были даже каштаны, жареные и почищенные. Если в прошлом году она еще противилась покупать готовые каштаны в супермаркете, то в этом году сдалась — зачем затруднять себе лишней работой? И всё же именно эта самая мелочь и сбила ее с толку на какое-то мгновение, так как обычно первым делом она включала духовку и, пока та нагревалась, надрезала крест-накрест каштаны… Ошибочка. Она выключила духовку и начала подготавливать фрукты для начинки.

Было начало третьего. На оцинкованный карниз капала талая вода. По кухонному радио передавали новости «Дойчландфунк»[52]. Как раз начали говорить про предстоящий распад Советского Союза.

Ирина сняла с айвы тоненькую кожицу и порезала плод на сантиметровые кубики. Айва твердая, пальцам больно. В такую погоду суставы болели сильно — спина, руки… И кто знает, думала Ирина, пока по радио снова рассказывали об азербайджанском районе Нагорный Карабах, где армяне (которых Ирина считала — и не только из-за отличного коньяка — великим культурным народом) убили сегодня ночью двадцать мирных жителей, кто знает, думала она, как она себе еще навредила — средством по защите древесины, которое вдыхала. Пылью от стекловаты, про которую вдруг сказали, что она вызывает рак… и всё напрасно.

Ирина пару раз сжала и разжала пальцы и вспомнила о своем обещании сегодня не думать обо всём этом — нелегко выполнимое обещание, если уже с утра идешь к почтовому ящику с холодком в животе и в почте в первую