Дни убывающего света - Ойген Руге

— Точно, — поддержал Ценк. — Правда всегда партийна.

— Нет, — возразил Курт и разозлился, что его до такой степени неправильно поняли.

Правда, сказал он или хотел сказать — предложение, которое он собирался сформулировать, звучало примерно так: правда — это не то, чем обладает партия и раздает народу как своего рода милостыню (за чем, предположительно, могли бы последовать некоторые принципиальные размышления по так называемому демократическому централизму, структурам власти реального социализма и роли партии в советской системе), но до этого не дошло, так как внимание от него уже давно перенеслось куда-то наискосок слева за его спиной, к тому углу, где в своем кресле сидел Вильгельм и — невозможно в это поверить — пел.

Сначала Курту показалось, что это бормотание. Ему понадобилось время, чтобы идентифицировать раздававшиеся звуки как пение, и только когда «мопсы» начали кивать головой в такт, а Мэлих подпевать, перевирая слова (точнее говоря, не будучи в точности уверенным, можно ли подпевать ту строчку про Сталина), он понял, что именно пел Вильгельм: ну нет, глупее не придумать. Даже не глупо, подумал Курт, а преступно. В принципе, думал он, это самая короткая формулировка для всего этого убожества. Тут скрыто оправдание всего зла, совершенного во имя «дела», уничтожения миллионов невинных, на чьих костях был построен так называемый социализм — знаменитый гимн партии, сочинить который не постыдился какой-нибудь поэтишка (Бехер или Фюрнберг?): «Партия, партия, она всегда права…»

Что я здесь делаю, подумал Курт, у него руки сводило судорогой при виде того, как собравшиеся снова разражаются аплодисментами, как лицо Аниты расплывается в практически блаженной улыбке, как Мэлих — или ему показалось? — вытирает слезы с глаз. Как Ценк довольно кивает головой, словно получив одобрение по месту службы. И Бунке аплодировал, будто смеялся над отличной шуткой. И «мопсы», смотря друг на друга, кивали головами в такт.

Только Мелитта не аплодировала или хлопнула лишь пару раз, для виду, ладони сомкнуты, и бросила на Курта многозначительный взгляд, который он встретил удивленно поднятыми бровями. Сейчас он уже надеялся, что она спросит у него про Сашу, но прежде чем они смогли продолжить разговор, снова раздались какие-то звуки, в этот раз справа, и снова, поскольку это было настолько невероятно, Курту понадобилось время, чтобы распознать в звуках пение — Надежда Ивановна! Песенка о козлике, которую она всегда пела Саше, когда тот был маленьким, монотонный напев с неприлично большим количеством куплетов. Но легкий стыд, который чуть не охватил Курта, оказалось, не имел ни малейшей причины, так как, конечно же, все сделали вид, что в восторге от русской babuschka, спешили наперегонки доказать свою близость к социалистическому братскому народу; уже на второй строфе гости по своей глупости начали еще и подпевать, и в одно мгновение воцарилось настроение как на конференции делегатов ССНМ[50] (хотя Курт, честно признаться, никогда не был ни на одной конференции ССНМ), и так как в припеве песни каждая строчка начиналась с wot kak, wot kak — «вот как, вот как!» — гости подумали, что это русская застольная песня и рычали хором: wodka, wodka и даже начали на wodka, wodka ритмично хлопать в ладоши, и в заключение соседка по столу справа (какая-то нойендорфская ветеранша партии) попыталась, раскачиваясь под песню, подцепить его за локоть, что окончательно заставило Курта окаменеть. Он так и сидел каменным истуканом посреди этого праздничного сборища. Все начали вдруг раскачиваться под песню. Головы, словно отсеченные от тел, качались вверх-вниз — голова блондинки Аниты, череп Мэлиха с порослью черных волос, сине-красный шарик Бунке, который в любой момент — вот-вот! — грозил лопнуть.

— Я думаю, — сказал Курт, когда пропели про волков, когда они наконец-то съели козлика, когда от него остались рожки да ножки, — я думаю, надо сказать тебе, что Саша на Западе.

— Хм, — произнесла Мелитта.

— Вот как, да, — сказал Курт.

Он ждал большего, но Мелитта молчала, и Курт не знал, что делать дальше. На мгновение ему показалось, что Мелитта не поняла того, что он ей сообщил. Не отрывая взгляда от кофейной чашки, ее кофейной чашки, нацистской, на краю четко был виден отпечаток губной помады, он продолжил:

— Не знаю, что теперь будет с алиментами, но до тех пор, пока Саша не сможет платить, я, само собой, беру это на себя.

И тут что-то затрещало в соседнем помещении. Курт видел, как люди встали и побежали в ту сторону, только Маркус шел против толпы и спросил, что случилось.

— Мы уходим, — сказала Мелитта.

— Почему? — закапризничал Маркус.

— Я тебе на улице объясню, — продолжила Мелитта.

Маркус, надувшись, взял чучело легуана с полки.

— Мне его Вильгельм подарил, — пояснил он Курту.

— Очень мило со стороны Вильгельма, — ответил Курт и чересчур усердно пожал руку, которую Маркус ему протянул.

Затем он хотел подать руку Мелитте, но — она обняла его. От удивления Курт не сразу пришел в себя. Подбородком столкнулся со лбом Мелитты. В его руках, не решившихся обнять по-настоящему, ее туловище ощущалось как кусок дерева.

Курт налил себе еще гольдбранда и пошел в другую комнату. Попутно отметил, что буфет с холодными закусками рухнул. Он остановился невдалеке и смотрел на суматоху, которая образовалась вокруг рухнувшего стола.

На нижней губе он чувствовал отпечаток лба Мелитты.

Гольдбранд пах ужасающе.

Он опрокинул в себя остатки, поставил стопку на ближайшую полку. Затем его ноги пришли в движение, понесли его из комнаты, пересекли прихожую и вышли, пройдя сквозь небольшую веранду, на открытый воздух.

Он слегка торопился, как будто в последний момент кто-то мог его окликнуть. Когда у него появилось ощущение, что он вне досягаемости, в голове взорвалась кощунственная радость. Курт призвал себя к сдержанности. Обуздал радость. Дал ей улетучиться маленькими порциями.

Только через триста метров он вспомнил, что забыл Надежду Ивановну. Его шаг замедлился, ему даже пришла мысль повернуть назад, но — с какой стати? Она и без него найдет дорогу домой …. Курт снова тронулся дальше. Прошел по Фуксбау. Добрался до дома номер семь, где Ирина, скорее всего, лежала пьяной на диване…

Миновал номер семь.

Дошел до конца улицы, свернул на Зеевег. Прошел по Зеевегу, где дома тем проще, чем дальше удаляешься от озера. Улица Гейне окончательно вывела из квартала вилл и завела в бывший квартал ткачей, самый старый в Нойендорфе. Здесь дома были такими низкими, что рукой можно было достать водосточный желоб. Курт следовал изгибам коротких, мощеных булыжником улиц — где из распахнутых окон пахло