Алфавит от A до S - Навид Кермани

«Сходила?» – пишет Аттила на английском в два часа ночи, когда образы все еще хаотично проносятся у меня в голове.

«Да, было здорово».

«Вау».

«Просто потрясающе. И завтра все исчезнет».

«В этом прелесть театра: сегодня оно есть, завтра нет».

117

Сможет ли он, несмотря на усталость после бессонной ночи, многодневных разговоров, сигарет, которые он курит с самого утра, и виски, который явно усиливает седативный эффект? После некоторого колебания он соглашается на пари, хотя у него уже в ресторане закрывались глаза. Проходя мимо хозяина заведения, который придерживает дверь, он тщетно пытается не пошатываться и позволяет поддержать себя за руку на пути к отелю. Раздеваю его и постоянно трясу, чтобы не заснул. Нет, он не засыпает, и от моих ласк его член постепенно пробуждается. Когда он наконец становится достаточно твердым, я сажусь на него – и теперь седативный эффект идет нам обоим на пользу: ему, потому что опьянение усиливает наслаждение; мне, потому что притупленность ощущений продлевает наше единение, позволяя мне удовлетворить свое желание несколько раз. Ложусь в его объятия, и, почти смеясь, мы засыпаем.

118

Между делом снова и снова возникают повседневные ситуации, которые кажутся почти более ценными, чем великие, радикальные решения, – пусть даже только для одной читательницы, находящейся далеко во времени и пространстве. 28 сентября 1977 года Низон в Париже описывает визит Оффенбаха, в котором он видит союзника из следующего поколения. Запись ничем не примечательна; Низон просто объясняет младшему коллеге, какие практические условия ему требуются для работы: например, кабинеты, в которых нет ничего, кроме необходимых инструментов, или поездки, во время которой он исключительно работает. Не пьет, не выходит в свет. Кому это интересно спустя столько лет, независимо от того, о каком писателе идет речь? Вижу снимок из личного альбома, который Низон, вероятно, пролистал бы. Но я не могу оторвать глаз от посетителя, которому он дает свои наставления. 1977 год – тогда Оффенбаху не было и сорока, и Низон, вероятно, был для него олицетворением авангарда.

Через несколько лет, 22 января 1984 года, Низон уже пишет, что у него нет будущего, как, впрочем, и у Оффенбаха сейчас. «Глубоко внутри я всегда был убежден, что мое творчество останется, более того, переживет меня; что оно будет должным образом признано. Но теперь я больше не уверен. Я вижу вокруг целые легионы новых литературных бойцов, которые задают тон и заявляют о себе. Они полны сил и жажды славы, и я чувствую легкий страх – быть вытесненным и отодвинутым на задний план. Это для меня в новинку. У меня есть прошлое и некоторое настоящее. Но я вижу, как многие бесследно тонут на свалке забвения».

Из поезда отправляю сообщение Оффенбаху, который всегда видел во мне целостную личность, с самого начала. Уже через минуту он отвечает, что помнит тот вечер с Низоном. И с удовольствием его вспоминает, подчеркивает он в следующем сообщении. Где я наткнулась на эту запись? Его глубоко удовлетворяет, добавляет он в третьей эсэмэске, что спустя столько лет это послание от Низона дошло до него через меня. А в четвертом сообщении пишет: это приносит ему покой. У нас троих есть определенное настоящее, но большего нам не дано.

119

Вернувшись в Кёльн, впервые в этом году покупаю вишню. На прошлой неделе она была слишком дорогой, привезенной издалека. На этой неделе вишня уже из Турции, а на следующей, вероятно, будет из Греции. Приближается лето.

120

После того как посреди Берлина снова кого-то избили за ношение кипы, даже выпороли ремнем, перед Кёльнским собором прошла демонстрация против антисемитизма. Почти невыносимо видеть эту кёльнскую веселость даже среди евреев – как будто расизм касается только пруссаков. А ведь именно благодаря французской оккупации протестанты и другие «неверные» вообще смогли поселиться в Кёльне.

Абсурдно и то, что демонстрация за толерантность превращается в самовосхваление народа. Один из ораторов пытается процитировать Эрнста Рейтера, но вместо того, чтобы обращаться к народам мира, он снова и снова обращается к городам мира с призывом обратить внимание на этот город. Мы поднимаем планку, словно даже Иерусалим, Рим и Нью-Йорк должны нами восхищаться.

Вероятно, нигде в мире степень местного патриотизма не находится в таком несоответствии с обликом города, как здесь, – это ведь тоже своего рода рекорд. С другой стороны, в природе любви лежит способность украшать даже самую уродливую птицу, и эта идеализация Кёльна приобретает почти донкихотские черты, что, объективно говоря, даже вызывают симпатию.

– Взгляните на собор! – восклицает следующий оратор и указывает на портал, над которым изображены евреи, как будто даже церковь в Кёльне является манифестом против антисемитизма. На самом деле он имеет в виду скульптуры Авраама, Ноя, Моисея и Иисуса. Осталось только, чтобы он назвал их «кёльнскими клоунами».

121

Я жарилась на полуденном солнце, когда за закрытыми веками внезапно потемнело. Сначала я отметила смену света вскользь, как если бы наблюдала за проплывающими мимо облаками, не открывая глаз, и удивилась тому, что даже черный цвет может померкнуть. Потом я вспомнила, что небо только что было безоблачным. На краткий миг меня охватил страх, словно мир мог бы прекратить свое существование. Открыв глаза, я увидела, что самолет уже отдаляется от солнца, снижаясь все ниже и ниже в сторону ближайшего аэропорта. Но тень этого облака осталась в моем сердце.

122

На 336-й странице из семисот написано: «В кого мы влюбляемся – это не вопрос осознанного выбора», и двумя предложениями ниже: «Кого мы любим всю жизнь – вот вопрос выбора». Два предложения среди десятков тысяч. Эта мысль не продвигает историю, которую рассказывает Аттила, и не является оригинальной: влюбленность обрушивается на нас внезапно, в то время как брак и совместная старость – это результат осознанного намерения (не всегда нашего собственного), что является сутью всей литературы о любви. Различие между любовью и влюбленностью отражается даже в языке, пусть это не бросается в глаза: одно ты имеешь, другим ты являешься – разница между обладанием и бытием.

Аттила не мог предвидеть, что эти два предложения могут стать откровением – пусть даже для одной-единственной читательницы, находящейся далеко во времени и пространстве, которая снова открывает страницу 336, осознавая всю тяжесть своего выбора. Здесь и сейчас эти два предложения, которые в другом контексте могли бы быть банальностью, превращаются в глубокую истину, но только