Не могу и не хочу - Лидия Дэвис
Позднее я поняла, что, если учесть день и время, когда я проснулась, очень может быть, что я видела этот сон в точности тогда, когда ее кремировали. Мой брат сказал, что кремация началась непосредственно после похорон, и назвал время, когда похороны закончились. Я подумала, что мерцающий огонек был ее жизнью, что эти несколько дней она еще цеплялась за нее. А уровни, по которым я с таким трудом спускалась, были фазами ее постепенного угасания, день за днем. И богато украшенный зал был самой смертью, со всей сопровождающей ее ритуальной торжественностью, которая виднелась впереди — или внизу.
Потом перед нами встала неожиданная дилемма — говорить или не говорить отцу. Наш отец был к тому времени уже не совсем в здравом уме, его часто озадачивали обычные вещи. Мы возили его на коляске туда-сюда по холлу хосписа. Он любил здороваться с другими жильцами, улыбаться и кивать им. Мы останавливались возле двери в его комнату. В июне, в последний год своей жизни, он посмотрел на плакат «С днем рождения!», который повесили ему на дверь, махнул длинной, бледной веснушчатой рукой в его сторону и спросил, что это. Ему уже не удавалось выговаривать слова четко. Если только вы не были знакомы с ним всю жизнь и привычны к его речи, вы бы его не поняли. Он все удивлялся плакату и улыбался. Наверное, он гадал, откуда в хосписе узнали про его день рождения.
Он все еще узнавал нас, но многого не понимал. Было ясно, что долго он не протянет, хотя мы еще не знали, как мало ему осталось. Нам казалось, нельзя скрывать от него, что его дочь умерла — хоть она и была на самом деле падчерицей. Но понял бы он, если бы мы ему рассказали? А если бы понял — вдруг бы это нанесло по нему слишком сильный удар? Или, может быть, произошло бы и то, и другое — он понял бы, но не до конца, и ударом для него стала бы не только сама новость, но и то, что он не может до конца в ней разобраться. Стоит ли наполнять его последние дни тревогой и горем?
Но и умолчать было бы нечестно — он бы окончил свои дни, не зная, что его дочь умерла. Нечестно, что главу нашей маленькой семьи, который, наравне с матерью, принимал самые важные в нашей жизни решения, который вел машину, когда мы выезжали на маленькие экскурсии по интересным местам, который помогал моей сестре с домашним заданием, когда она была подростком, который каждый день провожал ее до школы, когда она пошла в первый класс, в то время как мать в это время работала или отдыхала, который разрешал или не разрешал, который шутил за столом, так что она и ее друзья смеялись, который несколько дней провозился на заднем дворе, сооружая для нас игровой домик — что вот его-то не удостоят чести знать, что в его семье произошла такая большая перемена.
Ему оставалось недолго, и нам было решать, как он проведет последние дни — рассказывать ему или нет. Не помню точно, к какому выходу мы пришли, это было столько лет назад. Раз не помню, значит, наверное, ничего драматического не произошло. Может быть, мы из чувства долга рассказали ему — но торопливо, нервно, втайне желая, чтобы он не очень-то понял, и он посмотрел на нас с недоумением, потому что все происходило слишком быстро. Но я не уверена, припоминаю я это или просто сочиняю.
В один из своих визитов она подарила мне красный свитер, красную юбку и круглый керамический противень, на котором пекут хлеб. Она сфотографировала меня в свитере и юбке. Думаю, последний подарок, который она мне сделала — это маленькие фигурки тюленей с дырочками в спинках. Внутри у них уголь, чтобы поглощать запахи. Их надо ставить в холодильник. Наверное, она подумала, что раз я живу одна, то не слежу за холодильником, и в нем плохо пахнет, или просто решила, что они кому-нибудь пригодятся.
Зачем она оставила у меня соус тартар? Кто бы мог подумать, что можно так привязаться к банке с соусом. Но выходит, что можно — я не хотела его выбрасывать, потому что он остался после нее. Выбросить — значило признать, что время идет, дни проходят, а она осталась позади. Мне было так же тяжело видеть, как наступает новый месяц, июль, ведь она его уже не увидит. А потом настал август, и его к тому времени тоже не стало.
Но тюлени и правда оказались полезными, во всяком случае, семь лет назад я так считала. Я поставила их в холодильник, правда, задвинула подальше, чтобы не глядеть в их улыбающиеся мордашки и черные глазки всякий раз, когда открываю дверцу. И даже перевезла их с собой на новую квартиру.
Не уверена, что они до сих пор что-то поглощают, через столько лет. Но много места они не занимают, да и в холодильнике у меня не так уж много всего. Я рада, что они у меня есть, потому что они напоминают мне о ней. Если нагнуться и переставить содержимое холодильника, я увижу их в свете лампочки, проникающем сквозь что-то пролитое и потом присохшее на верхней полке. Их два. У них на мордочках нарисованы черные улыбки. Или это просто такие линии, похожие на улыбки.
Вообще-то с тех пор, как я выросла, я хотела в подарок только что-то полезное, вроде справочника. Или что-то старинное.
Теперь из вагона-ресторана доносится шум — пассажиры смеются. Там продается алкоголь. Я никогда не пила в поезде — я люблю пить, но не в поездах. Наш брат иногда выпивал в поезде, на пути домой после визита к матери. Так он мне однажды сказал. В этом году он в Акапулько — ему нравится Мексика.
Нам осталось ехать еще где-то два часа. Снаружи темно. Хорошо, что было еще
