Алфавит от A до S - Навид Кермани
* * *
Вернувшись в свою книжную келью, я встаю перед четырьмя особенно плодотворными полками. Я только что решила, что покончила с буквой N – в этом году я хочу успеть дойти до Z. Моя педантичность просто невыносима! На полках такое количество непрочитанных авторов на O, что можно подумать, будто я испытываю к этой букве необъяснимую антипатию. Отт, Ольгин, Оба; даже О’Нан и Онетти остаются для меня незнакомцами, ведь наше знакомство в какой-то момент оборвалось, что видно по загнутым уголкам страниц.
Строго говоря, можно даже добавить Овидия, которого я знаю лишь косвенно через «Последний мир» Кристофа Рансмайра – что, впрочем, довольно впечатляюще, поскольку этот поэт продолжает жить в других произведениях спустя две тысячи лет. Какое великое множество возможностей – гораздо большее, чем под буквами A, B или C, – найти кого-то, кто станет спутником, наставником, возлюбленным. Только вот строки расплываются перед глазами, персонажи мне безразличны, даже самая стройная сюжетная линия кажется слишком сложной, а если она становится проще, я нахожу ее слишком скучной. Меня словно нет, а тот, кто отсутствует, не может ничего видеть. Жизнь за окном продолжается, и я снова принимаю в ней участие, потому что должна – осенью у меня читательские встречи, которые я не могу отменить, потому что уже отменяла. В конце концов все будет хорошо, все всегда заканчивается хорошо, если только не заканчивается плохо.
Великое множество возможностей? На самом деле нет ни одной, когда твой ребенок болен. В других обстоятельствах ты можешь немного отвлечься, но не в этом случае. Паника стала иррациональной, почти как самоцель, несмотря на заверения врача в том, что ничего страшного больше не произойдет. Сын и слышать не хочет о стрептококках, а его отец радуется, что болезнь протекает лучше, чем ожидалось. Но когда я остаюсь одна, то, как бы ни старалась быть благодарной, я словно в трансе возвращаюсь к тем дням и ночам, когда он боролся, страдал, переживал настоящие муки. И пусть он почти выздоровел, но моя уверенность никогда не вернется.
Еще недавно у меня были мать, муж, учитель и ребенок, о котором я не тревожилась. Минувший год был ужасен, и по человеческим меркам можно сказать, что хуже, наверное, не будет. Пусть даже сегодня утром я не смогла произнести речь, то могла бы, по крайней мере, прочитать стихотворение, которое не вспомнила, стоя у моря в Бейруте. Оно подходит к любому случаю:
Я все теряла дважды
У смертного порога,
Стояла дважды нищей
Перед дверями Бога!
И ангел – дважды падший —
Мне возмещал потери.
Отец! Банкир! Грабитель!
Я вновь стою у двери! [102]
Эмили Дикинсон знает о неуверенности как никто другой. Она прожила жизнь, почти не привлекая внимания. Спустя два века, континент и язык она в своих переживаниях оказывается мне ближе, чем любой человек вокруг. Что еще остается, кроме как искать утешения в книгах, когда больше никого не нужно утешать и никто больше не может утешить меня?
310
После обеда на двери хозяйственного магазина появился листок, которого утром еще не было: «Сдается в аренду. Букмекерским конторам не обращаться». Больше никто в нашем районе не поделится своими историями о нацизме, и совета по выбору ершика для посуды тоже никто больше не даст.
311
Сегодня единственная радость – это улыбка молодого продавца на рынке альтернативных товаров, у которого, судя по лицу, день не задался. Уже когда я впервые проходила мимо его пустого прилавка, в его взгляде читалось отчаянное желание, чтобы кто-то купил хотя бы один из самодельных блокнотов из переработанной бумаги, на обложках которых были наклеены его собственные рисунки, карты города или яркие картинки. На обратном пути я подошла поближе, чтобы рассмотреть блокноты, но не могла не заметить, что настроение у продавца упало еще больше. Кому, как не писателю, может понадобиться блокнот? Я прикинула, поместится ли он в задний карман, и решила купить один. Его искренние слова благодарности стоили своих девятнадцати евро:
– You made my day [103].
– А вы – мой, – ответила я.
Почти правда, ведь сегодня мало что принесло мне радость.
* * *
К счастью, я проснулась, – совсем как от кошмара, когда становится слишком страшно, но все-таки не от кошмара. Есть одна коллега, которой я давно восхищаюсь на расстоянии – будь то расстояние между нашими столами или расстояние, которое сохраняется, когда мы обнимаемся при встрече. В наших офисах никто уже не жмет руки, а немцы, к сожалению, не переняли у южан обычай целоваться в щеку.
Обстоятельства не позволяли мне узнать ее ближе: у нее есть семья, а у меня в этом году много других забот. Мое восхищение оставалось лишь мимолетной мечтой: если бы мне снова довелось делить с кем-то жизнь, то я бы выбрала ее – или женщину, похожую на нее. Мною руководит не влюбленность, а скорее рациональные размышления о том, почему с ней все было бы иначе, чем с моим мужем и тем более с девушкой, которая вдвое младше меня.
Я восхищаюсь ее моральными качествами, ее независимостью, ее личностью, ее сияющей, даже несмотря на седину, красотой. Удивительно, но у нас много общих интересов, включая политику и книги, которые она читает. Я уважаю ее как автора, и между нами не было бы конкуренции, неравенства, а если и было бы, то, скорее всего, в ее пользу.
Недавно я случайно узнала, что ее брак тоже трещит по швам. Теперь я понимаю, что это, вероятно, и стало причиной сна, который был полной противоположностью кошмара – такое нечасто случается. В моем сне она давно рассталась с мужем, и мы по какой-то причине уснули рядом, даже не на одной кровати, а на
