Алфавит от A до S - Навид Кермани

* * *

По возвращении квартира вдруг кажется гораздо больше. Странно – после всего пережитого в далекой стране она должна была бы казаться маленькой. Непривычная тишина, отсутствие новых впечатлений и уставшие глаза превращают каждую комнату в просторную площадь, а темный коридор – в бесконечный путь.

* * *

Каждый раз, когда я советую своему сыну что-то почитать или послушать, я открываю ему свою душу. Я делюсь с ним тем, что имеет для меня большое значение, – опытом, который научил меня бóльшему, чем просто знания, и прикосновением, которое до сих пор отзывается во мне. Однако порой я перегружаю его, как сегодня утром в Стамбуле с фильмом Дэвида Линча, который полюбила уже в зрелом возрасте. Тогда я стараюсь найти компромисс, подбирая другие рекомендации с учетом его возраста и предпочтений, чтобы он не закрылся от меня. Но иногда я намеренно игнорирую его возраст и предпочтения, чтобы объяснить, почему именно эти стихотворение, композиция или фильм так для меня важны. На самом деле он понимает больше, чем я ожидала. Когда в нем просыпается способность удивляться – пусть даже поначалу он просто удивляется тому, что обычно рассудительный и спокойный человек говорит о творчестве с такой страстью, – и воспринимает часть меня, возможно, не сразу на интеллектуальном уровне, но он улавливает те эмоции и впечатления, которые я пережила, читая, слушая или смотря эти произведения, из тех впечатлений и прикосновений, которые сделали меня той, кто я есть. Со своими мечтами, желаниями, опытом.

Я вспоминаю, как в детстве недовольно морщилась, когда мой отец включал в машине кассету с классической персидской музыкой. А теперь я первая покупаю билеты, когда в филармонии выступает один из великих иранских певцов, и, что важно, беру их не только для себя, но и для сына, который смотрит на меня с раздражением примерно на пятнадцатой минуте концерта, потому что считает, что певец слишком много кричит, а музыка монотонна.

– Подожди, – шепчу я ему между произведениями, – ты еще поймешь.

Так же, как я каждый раз понимаю своего отца, когда постепенно учусь наслаждаться искусной болью в персидском пении и едва уловимыми вариациями в последующей импровизации, вдохновленной стихотворением. Без того детского раздражения, которое оно мне внушало, я, возможно, все равно сидела бы на этом концерте, но музыка не затронула бы мою душу так глубоко, если бы не мой внутренний ребенок. Я слышу свою прошлую жизнь и жизни своих родителей и предков. Они продолжают жить в этой музыке, даже если их уже нет, и их любовь остается со мной.

307

Впервые в жизни заказала еду на дом. Так неуклюже спрашивала о меню, что, наверное, на горячей линии решили, что я пенсионерка, – к счастью, иначе они бы наверняка вздохнули при моих особых пожеланиях. Чтобы сэкономить на доставке, заказала еще и бутылку кремана.

Мой отец всегда говорил, что в одинокой жизни нет ничего грустнее, чем есть в одиночестве, особенно если это основной прием пищи. Хлеб и сыр – не проблема, даже приятно: слушаешь музыку или читаешь газету и никто не мешает. Но когда готовишь только для себя, всегда кажется, что не хватает кого-то, ради кого стоило бы постараться. Многие одинокие люди так говорят, и их становится все больше, не только среди моих друзей и знакомых. Пищевой бизнес наверняка процветает.

Я представляю себе всех одиноких людей из своего окружения, представляю, как они сидят за обеденными столами на своих кухнях, и теперь тоже чувствую себя частью этого круга. Как бы они ни справлялись – смиряются ли с замороженными полуфабрикатами, заботятся ли о здоровье или продолжают пытаться наслаждаться едой, – даже в сознательном, плодотворном одиночестве в приеме пищи есть что-то унизительное.

Если сводишь еду к простой функции питания, ты ее обесцениваешь; если же устраиваешь из еды ритуал, становишься кем-то вроде онаниста. Не зря отшельники в религии почти всегда аскеты. За отказом от еды скрывается и осознание того, что есть в одиночестве как-то некрасиво и Бог это видит. Каждый день ходить в ресторан, как Петер Альтенберг или Сальвадор Эсприу, мне бы точно не подошло – для этого пришлось бы каждый день встречаться с людьми. Самое разумное – это, наверное, иметь хозяйку, которая приносит еду три раза в день. Она старается, а тебе спокойно.

308

Из ниоткуда на меня мчится огромная собака (скорее всего, она ничего мне не сделает, разве что оближет), и только в последний момент ее успевает отозвать молодой хозяин, который прогуливается под руку с девушкой-блондинкой. Не замедляя шага, он весело бросает «сорри».

– Черт! Здесь невозможно бегать! – кричу я, не отойдя от испуга, и, видя, что хозяин с ухмылкой оборачивается, добавляю: – И вы такой не один!

Они продолжают свой путь, не удостоив меня вторым «извините».

– Да, смейтесь, смейтесь! – беспомощно кричу я им вслед. – Я вам еще покажу!..

А что, собственно? Разве я буду звонить в полицию только потому, что собака подошла ко мне на два метра? К тому же телефона у меня с собой нет.

Дело не только в панике и неловкости, которая накрывает после того, как понимаешь, что страх был пустым или, по крайней мере, преувеличенным. Я была погружена в свои мысли, дышала ровно и спокойно, когда это собачье чудовище, достающее мне до бедра, выбило меня из колеи – пусть всего на секунду. Теперь мне потребуются минуты, чтобы пульс вернулся к норме, сердце успокоилось и новые мысли снова начали появляться. Сейчас меня захватывают уже не мысли, а какой-то мусор – снова какая-то псина испортила тот единственный час в день, когда я чувствовала себя спокойно и уверенно. Даже не могу вспомнить, о чем думала до встречи с этой собакой, помню только, что это было что-то мирное, редкое – и уже ушло.

309

Несмотря на то что я заранее сказала, что не смогу выступить с речью, дочь Оффенбаха с надеждой смотрит на меня, когда я вхожу в траурный зал.

– Я не могу, – говорю я, – правда не могу. Воспоминания о маминой смерти еще слишком свежи.

Дочь думает, что это просто отговорка.

– Всего пару слов, – настаивает она, – мой отец был бы очень рад.

Но я понимаю, что дело вовсе не в ее отце. Редко я чувствовала себя так неловко