Алфавит от A до S - Навид Кермани
276
Мы с сыном, которому наконец-то – наконец-то, наконец-то, наконец-то, наконец-то! – кажется, стало лучше, лежим на кровати в необычное время – поздним днем. Положив голову мне на живот, он рассказывает о настольном теннисе, на который наконец-то записался снова.
– Главное – участие! – смеется он, ведь его силы еще не восстановились, но он все равно пошел. Он рассказывает о школе, в которую рад вернуться, о том, что у него в классе немного друзей, но все они хорошие, да и остальные его одноклассники не совсем дураки.
Но уже через двадцать, двадцать пять минут меня охватывает необъяснимое нетерпение, как будто есть что-то более важное, чем все это. Ничего конкретного не приходит в голову, и до семи, когда его отец заберет его на остаток недели, еще достаточно времени. В конце концов я поднимаюсь с кровати, чтобы полить цветы.
277
Чтобы не попасть в толпу протестующих против турецкого президента, которые проводят демонстрацию на берегу Рейна, я иду в противоположном направлении, вниз по экотропе, где, однако, сталкиваюсь с их оппонентами. Демонстрация была запрещена, но многие все же вышли на улицы и теперь собираются вдоль заграждений. Визит президента оказался удачным временем для пробежки – на дорогах, пересекающих мой маршрут, нет ни одной машины. Вместо них мне навстречу попадается конный патруль, который, надо признать, добавляет парку некоторую элегантность.
Город находится в – не хочу называть происходящее чрезвычайным положением, ведь несмотря на пять или шесть одновременных демонстраций и парализованный транспорт, обстановка все же достаточно спокойная – город, скажем так, в стрессе, потому что турецкий президент открывает репрезентативную мечеть, и при этом ни одного представителя Германии, даже мэра нет. Ей не позволили произнести приветственную речь, а сидеть молча, пока президент заявляет права Турции на мечеть, она, к счастью, не захотела. Уже само ее присутствие как женщины едва ли бы понравилось президенту.
– Какие дворцы, храмы или церкви, которые сейчас считаются Всемирным наследием, не были построены диктаторами? – спрашивает хозяин бара, когда вечерние разговоры в его панк-забегаловке напоминают дружеские посиделки.
Он прав. Через двадцать лет президента съедят черви, через сто лет, возможно, исчезнут религиозные ведомства или даже турецкое государство, но мечеть по-прежнему будет стоять в Кёльне. Главное, что мечеть удалась на славу: за строгим фасадом скрывается светлый, приветливый, почти игривый молитвенный зал, где через сто лет, возможно, будут молиться и женщины. Конечно, мечеть не сравнить с собором или одной из романских церквей, но все же это достойное сооружение для Кёльна. Нужно лишь подождать сто лет, и тогда открытие мечети станет еще одной интересной страницей в древней истории города.
Хозяин вздыхает:
– Итак, за мечеть! – И угощает всех пивом.
278
События из детства Хосе Семи не являются чем-то выдающимся, и Хосе Лесама Лима упоминает о них лишь вскользь. Выдающимся является то, что происходит в сознании Хосе Семи: вихрь впечатлений, который Хосе Лесама Лима непрерывно превращает в образы, впечатления для слуха, зрения, кожи, языка, носа, души, снова и снова, даже во сне. Если цивилизация начинается с языка, с разума, то поэзия, опирающаяся на образы, простирается до времен, предшествующих цивилизации, возвращается в материнскую утробу и продолжается после смерти. Превращение внешнего мира в странные, не сразу понятные метафоры и сравнения создает постоянную неясность, как будто находишься «в аквариуме сна», как это красиво сказано, или в состоянии транса.
Вот, например, прошлой ночью мы с моим старейшим другом сидели в нашей гостиной в Альтенкирхене, гостиная выглядела совсем как в начале семидесятых, элегантная и белая, только друг почему-то был таким же старым, как сейчас. Потом домой вернулась моя сестра, тоже в ее нынешнем облике. Моей сестре было почти шестьдесят, и она примеряла роликовые коньки, лежавшие на ковре, а моя мать, которая была на двадцать лет моложе сестры, хотя на самом деле старше ее на двадцать лет или больше, беспокоилась, что ковер повредится. Потом я пошла играть с другом, а когда вернулась, моя мать уже умерла, а я все еще была такой же маленькой, как тогда, – три, четыре года, возможно, даже два, ведь я знаю этого друга так давно. На картинах Богоматерь тоже выглядит на двадцать лет моложе ребенка, взрослые становятся детьми, дети в одно мгновение взрослеют, а мертвые воскресают для тех, кто бодрствует во сне.
В одном интервью, напечатанном в сборнике материалов к Paradiso, Лесама Лима говорит о трех пифагорейских измерениях слова: выражении, тайне и знаке, которые соотносятся с простой передачей смысла, иероглифом и символом. Однако поэзия, по его мнению, обладает и четвертым измерением, включающим в себя то, что греки называли тератея – «чудесное», «странное», «удивительное». Современный человек способен заглянуть дальше греков, поскольку он глубже постиг симметрию и красоту реальности: вид песочной горы, собранной пустынным ветром в форме огромного Колизея, вызывает такое же восхищение, как и реалистическая иллюзия, основанная на законах оптики и принципах перспективы. Но и верующий человек, католик, живет в мире тератея, поскольку его ведет паулинское стремление постичь невидимое, неслышимое, неосязаемое, своего рода сущность бытия. Таким образом, в поэзии он находит мир завершенного и значимого смысла, который, возможно, предвосхищает саму смерть.
– Какую значимость находит в поэзии не католик, атеист? – задается вопросом собеседник. – На чем основывается такой поэт?
– Хорошо, – отвечает Лесама Лима, – покажите мне человека, который абсолютно ни во что не верит и при этом пишет стихи. Даже убежденный атеист Поль Валери называл поэзию раем языка, придавая слову «рай» такой же смысл, какой оно имеет для католика. В своих эссе о Леонардо да Винчи Валери восхищается идеей, заимствованной из решений Тридентского собора, согласно которой тело и душа едины, оба имеют тайну и оба ожидают преображения. Понятие «преображение» в католицизме превосходит греческую метаморфозу, в которой память о предыдущем состоянии стирается.
– Это, однако, взгляд Валери, – возражает собеседник, – но ведь многие другие не верят в душу и все же пишут стихи. Как вы объясняете этот феномен?
– Я всегда верил, дорогой друг, что моя поэтическая система обладает внутренней красотой, – отвечает Лесама. – Но я никогда не был настолько горд, чтобы
