Алфавит от A до S - Навид Кермани
Берите все —
А то, что не возьмет жулье,
Всегда со мной —
Бессмертие мое [86].
237
Помощница по хозяйству, которая поливает цветы, когда мы в отъезде, купила к нашему возвращению сыр и фрукты – в том числе груши. Ни я, ни мой сын не едим груши, притом что я принципиально поддерживаю местных фермеров. Но вкус не подчиняется принципам, и мой экологически сознательный сын проявляет удивительную непоследовательность, когда ему предлагают что-то полезное, но невкусное. Выбросить груши тоже противоречило бы моим принципам, и я уже представляла, как они будут лежат в корзинке для фруктов, пока не начнут гнить, после чего их наконец можно будет с чистой совестью выбросить.
Но сегодня я набралась смелости и нарезала грушу в мюсли. Я надеялась, что сын ничего не заметит, но, к моему удивлению, он не только заметил новый ингредиент, но и нашел его вкусным. Груши, возможно, не станут нашим любимым фруктом, но теперь я могу их покупать.
Сегодняшний день оказался тем днем, когда при всем многообразии ярких фруктов мы заново открыли для себя грушу – с ее вкусом, консистенцией, похоже на что-то среднее между яблоком и абрикосом, неповторимым ароматом и скромным цветом. Мелочь для человечества, но значительное событие для меня: груша вернулась в мою жизнь.
238
Просматривая почту, решаю дать шанс всем неизвестным авторам на букву H, которые появятся в моей жизни. Гессе действительно пора оставить в покое. И вот передо мной бандероль с новым романом Хелены Хегеманн. А рядом – еще одна бандероль с новым, еще не отредактированным произведением Оффенбаха, как всегда напечатанным на пишущей машинке. Удивительно, сколько миров может скрываться в одном-единственном почтовом ящике – берлинская многоквартирка и алхимия молитвы!
Я недолго думаю, с чего начать: я, конечно, могла бы заметить и сама, что Ave является анаграммой Eva. Междометием, которым ангел приветствует Марию в средневековой интерпретации, называя ее как бы восстановленной Евой. На возражение, что ангел не говорил на латыни, Оффенбах отвечает, что в области священного случайностей не бывает: «Это объясняет то рвение, с которым в Средние века изучали даже малейшие детали Писания, пытаясь найти символику в самых простых именах, и делали это с таким вдохновением, что любые обвинения в искусственности кажутся неуместными».
Каждый раз, когда я читаю такие вещи, как труды Чорана, Сальвадора Эсприу, Жюльена Грина или последнюю – возможно, действительно последнюю – рукопись Оффенбаха, меня охватывает горечь. Горечь от того, что идеи, явления и подходы, которые издавна и повсеместно были важны для человечества, сегодня совершенно утратили свою значимость в нашем мире, особенно в ставшем пуританским исламе. Мне кажется странным даже просто цитировать их, хотя, например, мариологию как раздел богословия, осовременив, можно использовать в феминизме. Но если бы я сегодня заговорила об алхимии – теме, которую Оффенбах поднимает в своей рукописи, – меня бы сочли по меньшей мере чудачкой.
Ни в одной статье, ни на сцене, ни в романе, ни на выставке духовное не обсуждается иначе, чем с иронией или через призму фундаментализма и насилия. И это не ново: уже 22 июля 1973 года Жюльен Грин сетовал: «Говорить о Боге следует с крайней осторожностью, ибо можно оказаться под подозрением в „святости“, что в наше время совершенно неприемлемо. Я отмечаю это, потому что такие наблюдения дают представление о низменности нашей эпохи».
Низменность нашей эпохи, как бы мы к ней ни относились, сопровождается беспрецедентной в истории культуры радикальной секулярностью, которая преобладает в западном искусстве, литературе и театре. Это особенно заметно на фоне того, что даже Церковь все реже обращается к глубоким духовным переживаниям – медитации, экстазу, видениям, откровениям, аскезе и умилению. Эти понятия, которые когда-то составляли суть религиозного опыта, в значительной степени исчезли из публичного дискурса. То, что сегодня продается в книжных магазинах под вывеской «Духовная литература», зачастую не более чем пустышка, лишенная подлинной глубины. Пожалуй, только в Новой музыке еще сохранилось какое-то религиозное сознание, однако и она представляет собой лишь малую нишу в контексте современной культуры. Писатели же, такие как Оффенбах, продолжающие исследовать эти глубокие духовные темы, оказываются в полном одиночестве и могут считать удачей, если найдется небольшое издательство, готовое поддержать их параллельный мир. В эпоху, когда всякая духовность тотчас же клеймится как нечто устаревшее или неактуальное, такая позиция вызывает уважение и восхищение.
Сколько людей в немецкоязычном мире, таких как Оффенбах, хранят сборники трудов конференций «Эранос», знают такие термины, как «всеестество» или «герметика», и не считают алхимию простой чепухой? Возможно, их тысяча, две тысячи, максимум десять тысяч из ста миллионов – значительно меньше, чем филателистов или экспертов по гидроциклам. Эти немногие верят, что вещи материального мира являются отражениями, проявлениями или образами реальности, независимой от времени и пространства, и что на Земле ничто не существует само по себе.
Золото и серебро во всем мире издавна считались не просто ценными материалами, но и символами, связанными с космосом. Алхимия, вопреки распространенному мнению, не была наивной попыткой превратить обычные металлы в драгоценные, что эмпирическая химия в восемнадцатом веке признала невозможным. Этими делами, как объясняет Оффенбах, промышляли «угольщики», на которых алхимики всех культур смотрели с презрением. Золото и серебро назывались священными задолго до того, как стали мерилом стоимости; они были образами Солнца и Луны, поэтому их добыча считалась прерогативой жрецов, а чеканка монет долгое время оставалась религиозным актом. Даже круглая форма золотых и серебряных монет указывает на их небесные прототипы, и на самых древних монетах выгравированы символы, связанные с двумя небесными светилами. Вплоть до Средних веков изображения отличались в зависимости от номинала. Алхимию начали рассматривать как обман
