Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

class="p1">Стивен Блекфилд, худой и спокойный человек с обветренным лицом, на котором при ярком свете видны были веснушки (но сейчас он сидел в тени), улыбнулся углами глаз. Он уже давно не улыбался и не смеялся; только движение глаз — то была особая печальная улыбка, направленная внутрь самого себя; он словно говорил: вот и еще одну ерунду я услышал сегодня. Поскольку все теперь для Блекфилда было уже неважно, не столь важны были и бравурные репризы адмирала. На подъеме Англия, ну, значит, на подъеме.

— Вы ведь со мной едете в Берлин? — осведомился адмирал, сделал изрядный глоток и, проглотив жидкость, выпучил глаза. Напиток был не из погребов Камберленда.

— Нет, — сказал Блекфилд.

— Как же так? Вы нужны университету, колледжу и миру!

— Жене нужен, — коротко сказал Блекфилд.

— Стивен, вы не понимаете! Мы сейчас формируем новое кризисное правительство России.

— Джошуа, вы справитесь, — и опять улыбнулись глаза на сухом обветренном лице.

— Блекфилд, — торжественно сказал адмирал, — это будет, как выражался американский писатель, «момент истины», мы поговорим о правде в политике.

— После Ирака, — медленно сказал Блекфилд, мучительно подбирая слова, — никакой «правды» в политике не существует. Это не термин политического дискурса. Но в риторике последних пятидесяти лет «правда» присутствовала.

— Как вы нам нужны в Берлине, Блекфилд! С вашим умеренным и достойным скепсисом англичанина. Главное, что вы критикуете, но всегда остаетесь на правильной стороне. А суметь разумно покритиковать — ой, как надо! Никто же не говорит, что мы святые… Да, признаю… Ирак… Сам, знаете ли, бывал… Не все чисто… Но вы же не станете отрицать ценности британского королевства и наших свобод?

— Не стану, — сказал Блекфилд. Сегодня его жене стало хуже, и врач сказал такое, что рядом с этим проблемы Ирака и Украины казались ему пустыми. Себя он чувствовал старым. Мысль о том, что жены скоро не станет, не «жгла» его, не «страшила» будущим одиночеством, не наполняла трагизмом — это сознание попросту отменяло жизнь собственную. — Я никуда не поеду. Я исследователь, а не практик. Практика меня часто смущает.

Адмирал решил не заметить последнего слова.

— Мы изначально планировали пригласить на конференцию нашего остроумного Бруно Пировалли. Он специализируется на теориях тоталитарных обществ. Но Бруно в отъезде. Он в эпицентре событий… Он…

И в этот момент в паб «Смердяков с топором» вошел сияющий Бруно Пировалли. Выглядел итальянский профессор как человек, прошедший ад, но, если припомнить аналогичные случаи, соотечественник Бруно тоже прошел ад и, однако, благополучно вернулся к живым. Улыбка облегчения и счастья играла на устах профессора Камберленда, вырвавшегося из озера Коцит.

— Вот так сюрприз! — адмирал встал, чтобы сердечно обнять путешественника. Так и Ливингстона не встречали. — Несмотря ни на что, герой вернулся. Живой, и вовремя. Прежде всего — выпей, Бруно. Пусть тебя взбодрит напиток старушки Англии.

Джошуа Черч щедрой рукой отдал Пировалли свое пиво. Все же, думал Черч, этот итальянский наперсточник намного уместнее Блекфилда. Бруно Пировалли обладал незаменимым свойством: все, что он говорил, всегда соответствовало тому, что от него желали слышать, было прогрессивно, добродетельно и одновременно весело.

Сейчас итальянский ученый с живостью и остроумием принялся излагать подробности путешествия в Московию, долгий путь на поезде, приключения с цыганами, изнурительные стоянки поезда в снегах, кислую капусту с вареной картошкой, а потом, вдоволь настращав адмирала обычаями дикарей, Бруно перешел к описанию жиреющей и пирующей Москвы.

Но чем красочнее путешественник описывал свой «анабасис», чем громче хохотал адмирал Черч, тем более раздражал рассказчик Блекфилда.

Стивен Блекфилд знал Россию хорошо, неоднократно бывал и в коммунистической, и в олигархической, был и советником английского правительства времен так называемой перестройки, и собеседником Джеффри Сакса, американского экономиста, внедрявшего русскую приватизацию. И Стивен Блекфилд знал в деталях и как приватизировали «Норильский никель», как забирали под верных людей «Ачинский комбинат», как банкротили завод «Автоваз». Блекфилд был лейбористом, Уинстон Черчилль не был его героем, что нетипично для англичанина; монархию он именовал «мыльной оперой», впрочем, советский коммунизм любил еще меньше. Блекфилд был классическим британским стоиком, из тех, кого так любил Карлейль (которого недолюбливал сам Блекфилд за его «ницшеанство»). Пожалуй, это был Бернард Шоу времен написания «Тележки из-под яблок» и Уильям Моррис времен «Дороги в никуда» в одном лице — худом и обветренном. Десятилетия в Оксфорде сделали Блекфилда молчаливым и закрытым человеком, а семейное горе только усугубило это качество. Он боролся, но по-своему, как это делают английские герои, не разжимая губ и без декламаций. Так герои борются уже четыреста лет, не сдвигаясь ни на шаг. Их успели прославить Карлейль, Оуэн и Рассел, и это ничему не помогло: свинки так же порхают в темных пабах, а пиво столь же отвратительное. Успехов в равенстве не добились. Зато преуспели в строительстве капитала.

О, тут мы как раз проявили оригинальное мышление. Подняв производительность труда неистовым христианским прагматизмом, англо-саксонский мир на этом не остановился. Что неплохо, как казалось: «моральное гражданское общество» стало инструментом для вскрытия рынков государств, не защищенных внутренним протекционизмом, назвав процесс вскрытия чужих рынков внедрением демократии. Труд, инициированный христианским прагматизмом, позволял обгонять социалистическую экономику в три раза, но процесс вскрытия чужих рынков увеличил дистанцию уже в восемь раз. Что такое «открытое общество»? Это чужое общество, вскрытое, как устрица. Общества вскрывали, как устрицы, одно за другим, и подавали открытые общества к столу корпораций. Логично, что, вскрывая чужие рынки своей идеологической схемой, христианский прагматизм мутировал в имманентный христианской идеологии колониализм. Труд (доказательная база христианского прагматизма) переместился на Восток: вооружать устричным ножом «демократии» Россию или Китай никто бы не стал. «Демократия открытого общества» — ноу-хау нового колониализма. Украина и частично Россия стали полигоном метода. Но вечно так продолжаться не может.

Блекфилд стал собирать студенческие сочинения со стола, складывал бумаги в портфель.

Рано или поздно они должны были добраться до собственной раковины. И вот добрались, вскрыли собственную раковину. Социальный договор в Британии, Франции, Германии расшатан. Наловчились открывать устрицы.

Стопка сочинений была упакована. Последней профессор положил в портфель бумагу богатого албанского реформатора.

С Украиной обошлись жестоко. Вместо борьбы за личный суверенитет человека — а мы же либералы! это ведь только я социалист! — организована борьба за государственный суверенитет. Хорошо, если это приведет к личной свободе, а не будет защищать интересы группы, создавшей регулируемую бедность как основу патернализма.

Профессор застегнул старый портфель.

Он стал рыться в карманах, отыскивая монеты — чтобы расплатиться за рыбу.

Стивен Блекфилд был истым англичанином, ни в малой степени не был политическим активистом. Но как политолог приучил себя мыслить