Неотправленные письма - Олег Юрьевич Рой

– А ты-то сразу согласился, – сказала Надежда с напускной строгостью. – Может, им неудобно тебя за двери выставить?

– Так что мне делать? – не понял Вовка.

– Спросить хотя бы, – ответила Надежда. – Ладно, разберешься, я думаю. Как тебе Вика?

– Она классная, – приглушенно сказал Вовка. – Но какая-то грустная и неразговорчивая очень.

– У нее родителей убили, – сказала Надежда. – Маму – прямо у неё на глазах. Так что ты поаккуратнее с ней. Вы хоть поели?

– Нет ещё, – ответил Вовка. – Аня с Томой в магазин пошли, будем яичницу с картошкой жарить. Картошка у них…

И связь оборвалась – похоже, проснулась РЭБ. Надежда не особо волновалась, скорее, как раз то, что Вовка ей дозвонился, было чудом. Она спрятала мобильный в карман окровавленного халата – и внезапно увидела Славу.

Слава курила, хотя раньше Надежда ее с сигаретой не видела никогда. К тому же руки девушки дрожали, а глаза были красными, заплаканными. Надежда подошла к ней:

– Что случилось, Славушка? Тебе чем-то помочь?

Слава отрицательно покачала головой и промолчала, затягиваясь. Надежда уж, было, решила тактично отойти от девушки, когда та всё-таки ответила:

– Я вам рассказывала про контуженого парня? – Надежда рассеянно кивнула. – Да конечно же, рассказывала, Вы же мне ещё его письмо отдавали! Так вот, тот рыжий парень с первого рейса мотолыги – тот самый Виктор Орешкин. И он меня узнал. Успел сказать, что его зовут Вик, а потом отрубился. Владимир Григорьевич им занимается, и по всему видать – у Вика всё совсем плохо…

Часть 6. Самая длинная ночь

Глава 20. Неслучайные встречи продолжаются

Вечером к Марии зашла Слава – она как раз была на дежурстве. К вечеру настроение у Марии испортилось. Слишком много было событий за день. После разговора с дядей Гришей она вернулась к себе в палату, где её ждала Зоя с обедом. Поскольку пальцы Марии ещё не функционировали, её приходилось кормить с ложечки; но за время, пока девушка была в искусственной коме, у неё успели зажить другие раны, те, которыми занималась Мадина Баяновна, так что какой-то особой диеты ей не полагалось, есть можно было всё что угодно.

Мадина Баяновна пришла сразу после ухода Зои. Осмотрела швы на подбородке и шее, взглянула на зубы и дёсны и удовлетворённо сказала:

– А ты девочка крепкая. Мина взорвалась у тебя в руках, а тебе только два зуба пришлось удалить и челюсть на место вправить. Иншаллах, тебе попалась модификация без металлической оболочки, иначе ранения были бы более тяжёлыми.

– Жаль, – проворчала Мария. – Может быть, меня бы убило одним из осколков…

– Девочка, ты не знаешь, что говоришь, – сказала Мадина Баяновна. – В смерти нет ничего хорошего. Каждый человек делает мир чуть светлее, а ты очень светлая. Если такой свет погаснет – горе будет.

– Да кому я нужна. – Мария хотела фыркнуть, но вышел всхлип. – Мне Зоя сказала, что весь госпиталь меня любит – а почему? Потому что слышали, как я играю. Но теперь я больше не смогу играть. Бесполезная, неинтересная, да к тому же и безрукая…

– Разве человек хорош только тогда, когда здоров и чем-то полезен? – тихо спросила Мадина. – Ты сама разве так оцениваешь людей?

Она смотрела прямо в глаза Марии, и та почему-то не могла отвести глаз, хоть и хотела. Глаза Мадины Баяновны были чёрными, как безлунная осенняя ночь, даже непонятно, где заканчивался зрачок и начинался хрусталик.

Мария не знала, что ответить. Раньше она выступала в госпиталях. В тех самых госпиталях, где лечили тех, кого фашистский режим Зеленского оставил калеками. Она видела солдат без рук, без ног, без глаз, видела тех, кого пытали в страшной Мариупольской «библиотеке» – люди оттуда выходили полностью искалеченными. Считала ли она их ущербными, бесполезными, неполноценными? Нет! Она жалела их и, играя, она хотела подарить им хоть немного утешения и радости. Именно то же сейчас делали для неё все окружающие – от Владимира Григорьевича до Инны, Славы и Зои. А у неё их попытки вызывали отторжение – почему?

Может быть, потому, что даже в сострадании мы часто лицемерим? Жалеем, сострадаем – но подо всем этим шевелится мерзкий червячок: слава богу, это не со мной такое произошло… а если со мной? Если это я лежу на койке, безрукий и беспомощный – что тогда? Я хуже? Я больше не нужен миру?

Но как же дядя Гриша без руки? Как же здешний волонтёр Дима – почти слепой, едва слышащий, но способный, кажется, отремонтировать что угодно, от выключателя до томографа? Как же не могущий петь отец Анатолий или сержант Грищенко без обеих ног? Они тоже бесполезны?

Нет, не то. Но внезапно Мария поняла – её боль, реальная, настоящая боль – очень малодушна по отношению к другим. Да, она потеряла многое – а они? У каждого здесь свои оторванные руки. У кого-то погиб отец, у кого-то брат, кто-то всю семью потерял. Та женщина, сына которой спасла Мария, – они с мужем потеряли первого ребенка, но теперь у них ещё двое. И, конечно, о первой дочери душа будет болеть до самой смерти, и рана никогда не зарубцуется, но…

…но ведь она потеряла не только руки! Она потеряла дело, которому посвятила всю свою жизнь. С этим-то что делать? У отца Анатолия был Бог, которому он мог служить даже немым; дядя Гриша с одной рукой лихо водил армейского «Тигра». А она…

И вновь какая-то мысль пронеслась в голове Марии, но она не успела её уловить – Мадина Баяновна отвлекла её:

– Что задумалась, девочка? Это правильно. Один мудрец сказал, что человек – это бессмертный дух, оседлавший дикого зверя, и зверю нельзя давать над собой власть, иначе сожрёт. А зверь этот – наше животное начало. Страх полезен, он не даёт нам совершать безрассудства. Но нельзя уступать страху, понимаешь? И саможалением заниматься нельзя. От этого человек становится хуже. Я не Маргарита Львовна, объяснить не могу. Ты уж сама пойми, хорошо?

– Я попробую, – пообещала Мария, но сама она не была уверена, что у неё что-то получится…

* * *

«Им легко рассуждать, – думала Мария, оставшись одна. – У них-то руки на месте…»

Но тут же вспоминала однорукого дядю Гришу и чувствовала, что краснеет. Конечно, дядя Гриша не умел играть на фортепиано так же, как она – ну и что? У каждого свой дар, а водить машину с одной рукой не