Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

Достаточно было бурсара Гормли, но воспитанный Стивен Блекфилд вызвался сопровождать чиновника, чтобы смягчить удар, а профессор Медный присоединился, дабы удар стал болезненным и неотвратимо справедливым; что же до капеллана Бобслея, то, навестив предварительно паб «Индюк и морковка», прихватив для храбрости собутыльника Колина, он тоже примкнул к общей группе.

Группа, несущая дух закона и справедливости, вошла в дом, не дождавшись приглашения.

— Вот, кстати, и мой аспирант Каштанов здесь, — приветливо сказал Медный, заметив присутствие Каштанова, и, как это бывало всегда, профессор забыл, что уже не раз представлял своего аспиранта коллегам.

— Каштанов занимается этикой Ницше под моим руководством, и увлеченно занимается. Он еще нас всех удивит, не так ли, Каштанов?

Вошедшие, не церемонясь, сдвинули со стола игрушечных зверей; По упал на пол, тигр Ры съехал со стула. Мальчики тут же подхватили игрушки. Мария вынесла в комнату сумки, игрушки поместились в два больших рюкзака. Три чемодана с посудой и одеждой были уже упакованы.

— И вы Каштанов, — благосклонно сказал профессор Медный, — вы тоже имели некогда отношение к России. Знаю, неприятно вспоминать стыдное прошлое. Воображаю, как тяжело наблюдать за разрушением былой родины.

— Тяжело, — согласился Каштанов.

Аспирант стоял подле стола, ошеломленный происходящим. Даже не сделал попытки помочь Марии носить чемоданы, что было вовсе на него не похоже. Стоял, смотрел на оксфордских профессоров.

Чтобы развлечь окружающих в эти неловкие минуты — ну кому приятно наблюдать, как соломенная вдова выносит свой скарб в переднюю и одевает детей, признанных неподходящими для данной страны, — чтобы отвлечь присутствующих от малоприятного эпизода, профессор Медный позволил себе углубиться в политико-культурные дискуссии. Помимо прочего, это была его профессия: социальная философия.

— Итак, мы можем констатировать, мой друг, — сказал Медный, обращаясь к аспиранту Каштанову, но говоря нарочито громко, веско, вещая для всех, — что вы, ставший уже давно европейским гражданином, выбрали сторону справедливости и морали.

Каштанов не слышал его.

Каштанов сделал движение, чтобы помочь Марии — худая женщина несла сразу два чемодана. Жилы вздулись на ее тощих руках и на длинной худой шее. Мария отнесла два чемодана в коридор перед входной дверью — Каштанов не успел помочь.

Куда она пойдет, думал Каштанов. Я могу пригласить ее в комнату в общежитие. Но ей будет неудобно с детьми. И меня тоже скоро выселят. Они не остановятся.

Мария взялась за третий чемодан, видимо, самый тяжелый. Наверное, с посудой, подумал Каштанов. Как довезти посуду до Дона? Она же поедет на Дон.

— Мораль и справедливый закон, — сказал Медный. — Понимание этого закона сделало вас, Каштанов, достойным нашего колледжа. Сегодня многие осознали, что только это и является критерием в цивилизованном мире.

Мария несла чемодан, и синяя вена на ее шее вздулась. Старший мальчик хотел помочь матери, но не успел: Мария шла через комнату быстрым шагом. И Каштанов не успел тоже.

— Мы все, — тем временем говорил профессор Медный, — находимся, так сказать, в одной лодке. И эта лодка цивилизации и морали движется по бурному морю варварства.

И впрямь, многие в эти дни высказали сходные мысли. Министр обороны Украины говорил своим зарубежным коллегам, что его народ (т. е. население Украины) искренне готов пожертвовать собой за интересы западной демократии, — впрочем, сообщал ли министр об этом народу Украины, остается загадкой; но так ли это важно?

На площадях Берлина, Парижа, Лондона, Оксфорда и Штутгарта сотни и даже тысячи «хороших русских» отрекались от былой родины и лобызали жовто-блакитный стяг оскорбленной державы. Кто-то просил прощения униженно, кто-то старался напоказ, надеясь получить работу в западных компаниях, кто-то рассуждал философически — такое должно нравиться новым работодателям.

— Все чаще возникает мысль, что так называемый «проект Петра», так называемая «Россия», этот злобный выкидыш, должен прекратить свое существование навсегда, — говорил акварелист Феликс Клапан, стоя на баррикадах протеста, воздвигнутых напротив Бодлианской библиотеки.

— Что нам делать с этими русскими людьми? — разводила руками прогрессивная москвичка Терминзабухова.

— Я не буду расстраиваться, если от них останется радиоактивная пыль, их вырастили для этой цели, — говорил украинский куратор современного искусства Грищенко.

— Мы стали острием борьбы Запада! — восклицали получатели дотаций Запада и громче всех — по всем телеканалам — это говорила рыжеволосая валькирия Лилиана.

И только мрачный Микола Мельниченко говорил просто:

— Мы сражаемся, потому что у нас нет выбора.

В тот момент, когда шел этот разговор, Микола Мельниченко не думал ни о чем, кроме того, чтобы донести детей до надежного — насколько это может быть надежным — укрытия.

Хорошо бы не наткнуться на русские отряды — по слухам, в этих местах уже закрепились отряды русских наемников. Хотя наемников Оврагова вроде бы послали под Бахмут. Где-нибудь его обязательно встретим.

Микола Мельниченко старался гнать от себя эти мысли. О своем былом друге Каштанове он не вспоминал вовсе, однажды — теперь уже очень давно — подумал, что Каштанов окажется среди тех, кто будет в него стрелять. Но Мельниченко стер эту мысль из сознания, как стирают со школьной доски ненужные формулы. А тем временем Каштанову дали слово в общем хоре осуждения России.

Одним словом, когда профессор Медный попросил своего аспиранта присоединиться к общему хору осуждения, он дал ему шанс. Требовалось показать, что ты в этом русском доме — случайный гость.

— Я рад, что могу представить коллегам подлинного европейского ученого, который сознательно выбрал закон и мораль, — сказал профессор Медный.

Серое лицо аспиранта, лицо ящерицы с тусклыми глазами, повернулось к профессору Медному. Каштанов долго не мог заговорить. Мария одевала детей в коридоре, слышно было, как она выговаривает упреки младшему непослушному мальчику.

— Я стал сомневаться в том, что верно выбрал тему диссертации, — сказал Каштанов. — Ницше меня не убедил.

— Я бы выслушал аргументы против Ницше, — теософ Бобслей всеми силами желал отсрочить выселение семьи Рихтеров.

Аспирант присел на стул, где прежде сидел тигр Ры. Потом начал говорить:

— Сопоставил романтизм Ницше с романтизмом Томаса Карлейля. В Британии героические идеи Карлейля вошли в плоть культуры. Для меня стало открытием, что Карлейль был германофилом; уверен, всем известно: германский император вручил Карлейлю орден за поддержку во время Франко-прусской войны. А я не знал. Карлейль, социалист, отказался от британского ордена Подвязки. А вот орден от кайзера «за действительные заслуги» взял. Не ожидал, что социалист поддерживает Пруссию в борьбе с Францией. Тем самым Карлейль поддержал расстрел Парижской