Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

понимал, что внимание к внешнему облику (Каштанов готовился стать философом, а философия равнодушна к внешнему) значит нечто особенное. Каштанов боялся признаться себе, что ему очень нравится Мария Рихтер; в присутствии этой худой женщины с прямой спиной, которая всегда говорила ровным голосом, он сам становился прямее и смелее. Мария Рихтер была не настолько старше его, чтобы называть ее по отчеству, они были ровесниками, но Каштанов почтительно именовал ее «Мария Павловна», а она называла аспиранта по фамилии. Каштанов всегда приносил к чаю кексы с малиной, их продавали в булочной недалеко от домика Рихтеров, и мальчики кормили кексами игрушек. Каштанов однажды подглядел, как после чаепития мальчики собирают куски кексов с тарелок, складывают в коробку, относят на канал, недалеко от дома. Там кормили уток.

Быть в доме этой тощей женщины, сидеть за общим столом вместе с детьми и игрушками стало потребностью. Каштанов спрашивал о ее родителях, узнал, что мать Марии была татаркой.

— Татарка? Значит, вы не русская?

— Отец — казак с Дона. Мать татарка. Что такое — быть русской? В России много татарского. Я татарской родней горжусь.

— Помните, — решил пошутить Каштанов, — в России часто говорят: «Злой татарин»? А вы не злая.

— Говорят, что татары — злые? Это они англичан не видели.

Каштанов спрашивал у Марии Рихтер, как ее муж воспитывает мальчиков.

— Они у вас особенные дети, — вежливо говорил Каштанов.

— Марк Кириллович читает вслух, мы его слушаем, стараемся понять, — ответила Мария.

— А зачем вы придумали разговоры игрушек? — спросил Каштанов.

— Не умею придумывать.

— Но вы же говорите за них?

— Я? — удивилась Мария.

Каштанов понимающе кивал: мол, конечно, ценю и уважаю ваши семейные обычаи; у вас принято верить, что игрушки сами говорят. Это, конечно, мило. В эти недели, когда Марка Рихтера не было в доме, игрушки собирались часто, разговоры были невеселыми.

Однажды Каштанов спросил:

— Что делать, если они дом отберут?

— На Дон поедем, — спокойно сказала Мария. — С Дона выдачи нету.

И верно, подумал Каштанов, с Дона прежде беглых не выдавали. Это мы все в школе еще учили.

— Неужели на Дон?

— Разумеется. — Мария говорила так же твердо и спокойно, как Марк Рихтер. То ли она научилась у мужа, то ли муж у нее.

— А дети как?

— И дети поедут на Дон.

— Разве им там будет хорошо?

— Это справедливо. Значит, хорошо.

И вот Каштанов спросил, преданно глядя на Марка Уллиса, в его широко расставленные глаза, в зеленые пуговицы, пришитые Марией.

— Что такое этическое противоречие? Простите мне любопытство, уважаемый Марк Уллис. Видите ли, я пишу диссертацию о философе Ницше, а для этого философа не существует понятия «добро».

— Совсем-совсем? — спросил Пятачок с надеждой ошибиться. — Вообще никакого добра не существует? Даже самого маленького?

— Наука о различении добра и зла называется «этика», — сказал Каштанов, который очень хотел хотя бы на время чаепития стать тем, кем был для детей Марк Рихтер в этом доме. — Но для философа Ницше «добро» — понятие не окончательное. Ницше считает возможным причинять боль, это будет уроком мужества. Такой урок будет нужен и справедлив, если тот, кто причиняет боль другому, сам может терпеть боль. Главное, как думает этот мудрец, — это сила воли.

— Сила чего? — спросил тигр Ры. Он зацепился хвостом за перекладину стула, а все четыре лапы болтались в воздухе.

— Воли. Такое свойство организма — воля. Что-то вроде мускулов.

— У меня очень много мускулов, — сказал тигр Ры уверенно. — Я весь состою из воли. А ты что скажешь, Уллис?

Марк Уллис поглядел на тигра, потом на Каштанова.

— Хорошо, я объясню. Скажите, считаем ли мы свои ежедневные поступки по отношению к членам нашей семьи хорошими? Или просто естественными? Когда Аслан делится своим пирогом — это хорошо? Или это просто нормально? Стоит нам назвать простой ежедневный поступок «хорошим», как мы обозначаем возможность «плохого» поступка? Пока мы не знаем, что существует «плохое», мы не включаем «плохое» в норму. Плохое — не нормально, потому оно нам неизвестно.

Редко за общим столом звучали такие долгие речи; хотя все знали, что Марк Уллис — мудрейший лев, но говорил он обычно коротко.

— Я вот не понял, — сказал По, — значит, плохого вообще нет?

— Если ты не способен совершить плохой поступок, значит, плохого нет, — сказал Марк Уллис. — Мы не употребляем в нашем доме слово «хорошее», потому что «плохого» не существует.

— А я читал в одной газете, — сказал Пух очень важно, — что некоторые делают плохое; и тогда, раз они сделали плохое нам, мы тоже должны им сделать плохо.

— Если ты, медвежонок, способен совершить по отношению к другому и хорошее, и плохое, — то, следовательно, у тебя имеется в душе и хорошее, и плохое. И значит, для тебя и то, и другое является нормой. Значит, для тебя «хорошее» — не естественно, но избранно.

— Как это — избранно?

— Это значит, что для себя ты выбираешь хорошее (ты ведь не отберешь сам у себя мед?), а другому можешь сделать и хорошее, и плохое.

При словах «отберешь у себя мед» Пух вздрогнул.

— И, если ты одинаково расположен к хорошему и к плохому, значит, в тебе самом отсутствует ясность. Мы все здесь обязаны исходить из того, что «плохое» — ненормально, а следовательно, плохого в нашей семье не существует.

— Но наш друг Каштанов говорит, что плохое может быть справедливо, — сказал Тонте.

— Как может быть справедливым то, чего нет?

— Я совсем запутался, Марк Уллис, — По потянулся к новому куску пирога.

Марк Уллис терпеливо объяснил ему:

— Часто говорят слово «справедливость» как обозначение плохого поступка по отношению к другому, который сам сделал плохо, — пояснил Марк Уллис. — И это меня настораживает. Это означает, что ты сам не различаешь, что такое «добро» и что такое «зло».

— Объясни, — сказал Тонте. — Я же могу отличить сладкое от соленого.

— Можешь; но ты вводишь в свои рассуждения третье понятие. Если ты соленое назовешь вкусным и сладкое назовешь вкусным, значит, соленое и сладкое одинаково вкусны и тем самым равны.

— Ну, конечно, — сказал Тонте. — Иногда мне хочется одного, а потом хочется другого.

— Значит, понятие «вкусное» становится главнее сладкого и соленого. Об этом Ницше и пишет. Но ведь кроме слова «вкусное», есть слово «полезное». И может так случиться, что сладкое не полезно, хотя сладкое так же вкусно, как соленое. Произойдет следующее: понятие «вкусно» обесценится. Вместе с ним пропадет смысл различия сладкого и соленого.

— Скажи так, чтобы я понял. — Тонте никак не мог разобраться.

— Пойми: чтобы отменить разницу между добром и