Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

— Тоже сержант сказал?

— Нет, сам придумал.

— В истории европейского самопознания было три больших заправочных станции. Греческая философия. — Рихтер рукой отсек важную веху. — Философия Возрождения. — Снова отсек рукой пятьсот лет. — И философия Просвещения.

Он ходил вдоль книжных шкафов. Он был дома. Среди своих книг.

— Уверен?

— Да.

— Ну, допустим. Только давай уже, сворачивай лекторий.

— Осталось немного. Греческая философия возникла потому, что надо было согласовать устройство общества с силами природы, которые обожествили. Это было оправдание неравенства логическим путем. Философия искала справедливость в несправедливости, доказывала геометрическое уравнение: свобода есть сумма неравенств.

— Сказал непонятно, но красиво.

— Подойди, потрогай Платона. Он придумал эйдос, такой сгусток всех человеческих помыслов. Как ядро Земли с магмой. Эйдос, общий замысел — это благо; благо обязано быть справедливым; значит, если благо — это общая справедливость, то получается, что несправедливость государства встроена в общее благо. Понятно сказал? — Рихтер отсек рукой непонимание слушателей, перешел к новому пункту. — Даже христианство не поколебало конструкцию, наоборот, христианство приспособили к этой модели.

— Попы куда хочешь пролезут, — сказал Кристоф. — Верно говорю, сестра?

Монахиня промолчала. При слове «сестра» Малгожата ссутулилась, вжала голову в плечи, крепче прижала к себе девочку. Но держала ребенка неумело; монахини, которые хоть раз участвовали в обряде крещения, детей держать умеют.

Рихтер пригляделся к ней, помолчал, потом продолжил. Говорил сам для себя, но — как это бывало с ним прежде, в его лучшие дни, — был доволен своей логикой и как бы слушал себя со стороны. Ему нравилось, как он рассуждает.

— Основная забота Платона — как достичь абсолютного блага в земной жизни, то есть сделать жизнь справедливой, если справедливость достигается карательными методами. Это противоречие, согласись, Кристоф. Но однажды возник новый этап самопознания. Возрождение обновило разом и христианство, и греческую философию — обновило тем, что соединило обе концепции в одну. Возрождение — время так называется потому, что возродили античную философию и возродили мораль первого христианства — разом.

— И как оно? Работает?

— Христианство — это религия равенства, а античная философия — это рациональное обоснование неравенства. И вот философы Возрождения — неоплатоники и некоторые схоласты — постарались понять, как это совместить. Понятие «эйдос» осталось, только это уже не единая магма, а как бы неслиянно-нераздельная субстанция, воду с маслом смешали.

— Смешать, но не взбалтывать! — Кристоф хохотал.

— Пришлось выдумать мотор, который сочетает рациональное начало и иррациональную веру. Причем главное — мистическая вера, а убеждают в мистике логическими конструкциями.

— Вроде как машина, которая то на электричестве едет, то на бензине. Есть такие. Переключил — и порядок.

— Машина поехала, хотя с остановками. Остановки объяснить просто: некоторые пользовались одной составляющей эйдоса, а некоторые — другой. Империи развивались по рецепту рационального неравенства, но требовали признания Церкви, которая отвечала за равенство. Ты сам понимаешь, что в названии «Священная Римская империя» заложено противоречие.

— Какое тут противоречие? — Кристофу платоновский диалог надоел, а Рихтер только вошел в привычную роль лектора.

— «Империя» символизирует неравенство, а понятие «Священная» гарантирует равенство. И вот Европу трясло триста лет — концепция Возрождения красивая, но машина остановилась. И империя развалилась.

— Развалилась? — Кристоф зевнул. Страшный рот его пугал больше, чем жерла его душных сапог. — Профессор, ты не объяснил ничего.

— Некоторые историки считают, что имеется конкретная дата, когда мотор сломался. Эйдос отказал. Тысяча четыреста пятьдесят третий год, когда турки взяли Константинополь.

— Мало ли, кто кого резал.

— Тут особый случай. Западное христианство отдало Восточное христианство, то есть Православие, — на избиение султану Мехмету Второму. Византия прислала просителей о помощи на христианский Собор. Но отказали. Решилось все на Ферраро-Флорентийском соборе, в тысяча четыреста сорок пятом году. Вселенский Собор — это вроде Генеральной Ассамблеи ООН — общеевропейский совет. Собрался совет Объединенной Европы и решил, что надо смириться с тем, что Византию уничтожат.

— Ну и что с того?

— Избавились от соперника. Полагали, что христианство станет единым, не будет разделения на Восточное и Западное, власть станет глобальной. Как и сегодня — глобализм нужен. Бог один — и власть должна быть одна. Но вместо общей власти само Западное христианство распалось на сотню протестантских конфессий.

— Я сам лютеранин. Или анабаптист. Не помню точно. — Кристоф не ерничал, он и впрямь не придавал этому значения. — У нас в Нижней Саксонии что ни деревня, то своя религия. В Остфризии эти… как их… англикане, что ли. Нет, менониты! Вот.

— Видишь. Еще и эти. Сегодня социал-демократических партий и то меньше, чем тогда было сект. Лютер, Кальвин, Без, Цвингли, это я только крупных называю. Много конфессий. И каждая кучка людей в своем поселке воспроизводит маленький эйдос — ищет, как угнетение крестьян соединить с верой в равенство. Растащили Священную Римскую империю по бревнышку. Начались религиозные войны. А потом переросло в Тридцатилетнюю войну. И Магдебургская резня, и Варфоломеевская ночь, вообще все против всех. Закончилась философия Ренессанса, закончилась грандиозным предательством на Флорентийском соборе.

— Собор, значит, виноват? — спросил Кристоф. — Не удивлен. То есть ничего нового ты мне не сообщил. На съездах партий обычно врут. А уж сколько в Брюсселе или в ООН брешут…

— Европейская резня, эйдос никого не спас. Только вообрази себе: прежде были Крестовые походы против мусульман. Жестоко, но это христиане избивали нехристей. А потом — двести лет подряд христиане режут христиан! — и это во славу одного и того же Бога. Странно, да?

— А как капиталисты друг друга режут? — Кристоф неожиданно сказал. — Ну, раньше было понятно. Коммунисты на фашистов лезут, социалисты на капиталистов. Законно, я так считаю. Но сегодня капиталисты на капиталистов. Из-за денег. А народу врут, что за демократию.

— Согласен. — Он лучше говорит, чем я, думал Рихтер. — Тридцатилетняя война добила Ренессанс, — он пытался вернуть учительский тон. — И только когда заключили Вестфальский мир в тысяча шестьсот сорок восьмом году — тогда доехали до следующей заправочной станции. Начался… — он запнулся, подбирая слова. Его ученая бравада ушла.

— Философия Просвещения? — подсказал Кристоф. — Я думал, ты до Просвещения не доберешься. Давай, рассказывай.

Рихтеру сделалось неловко оттого, что он, бахвалясь и важно расхаживая вдоль библиотеки, не умеет объяснить важное. Он действительно читал много книг, но сегодня, набравшись отваги на обобщение, неожиданно сник.

— Ты просвещать нас будешь? Или уже нет?

— Просвещение — это просто такое слово, словно все они, — Рихтер указал на немецкие книги, — ходили по деревням и просвещали крестьян.

— Напрасно не ходили по