Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

Он ведь еще ночью храпеть будет, вспомнил Рихтер.

Кристоф сел в единственное кресло, имевшееся в квартире брата; кресло еще дедовское, вольтеровское, старорежимное. Как оно сохранилось, непонятно; сукно протерлось, ножки подламывались. Кристоф бросил свое длинное нескладное тело в кресло, вытянул ноги в кирзовых сапогах военного образца, с хрустом потянулся. Рихтеру неприятно было смотреть: кресло еще хранило тепло деда и отца.

— Встань, — сказал Рихтер, — надо вам комнаты показать. Вы, — сказал он монахине, — ступайте вон в ту комнату. Здесь раньше моя мать жила, когда отец умер. Я уже уехал из этой квартиры, остался брат с семьей. А потом в этой комнате дочка брата жила. Сейчас и жена, и дочка брата — они обе уже давно в Израиле.

— Бегут как тараканы, — каркнул социалист.

— Давно уже уехали. А брат остался. Он сейчас в тюрьме. Так вот, в той комнате вы и располагайтесь.

Рихтер распахнул дверь в узкий пенал; у окна — пыльный стол, тоже завален книгами. Рихтер подошел ближе, рассмотрел — то были книги по русскому авангарду. Видимо, в этой комнате брат занимался современным искусством, работал на заказчиков, не хотел позорить семейную библиотеку — спрятался.

Рихтер прочитал названия книг, прочитал имена авторов, смахнул все на пол, ногой задвинул книги под стол.

— Словом, вот здесь располагайтесь. Не знаю, где постельное белье. Сами ищите. Девочку возьму к себе в большую комнату. Я умею с детьми. А ты, Кристоф, ложись в той маленькой, около кухни. Ты храпишь, знаю. Если будешь рядом, то ребенка разбудишь.

— И еще у меня зубы гнилые, — сказал Кристоф и опять хрипло закаркал. — Не очень красиво, да? Никому не нравится.

— А ты бороду отпусти, зубов будет не видно.

— Там, где я живу, — сказал Кристоф, — борода мешает. Вши заводятся. В окопах живу.

Кристоф снял с полки книгу, приоткрыл и тотчас закрыл; потом проделал то же самое с двумя другими книгами. Вернул все на полку.

— Ну и толку? Везде одни и те же слова. Только в разном порядке. Бу-бу-бу. Но, если ты хотя бы одну четверть этого бу-бу-бу прочел… тогда ответь — зачем это написали?

— Видишь ли, Кристоф, — сказал Рихтер, — на свете много хороших, умных книг. В одних книгах написано, что Бог есть. В других книгах написано, что Бога нет. И те и другие книги — хорошие.

— Почему так?

— А ты поймешь, если я скажу?

— Ты медленно говори, чтобы я понял, — сказал Кристоф с издевкой. — Но старайся не тянуть. Ну, объясни мне, немцу, чем хороша немецкая философия. И почему немецкая философия никому не помогла.

— Мне самому интересно, почему не помогла. Слушаешь внимательно?

— Да, — сказал Кристоф.

Рихтер прошелся вдоль шкафов. С того момента, как он уехал из Оксфорда, он ни с кем не говорил о библиотеках, о философии, об истории; а в этом прежде был смысл его жизни. Сейчас он был у себя дома, среди своих книг. Книги были дедовские, отцовские, братнины.

Он погладил рукой корешки книг. И книги отозвались, затрепетали под рукой. Они были живыми.

— Пойми, — сказал Рихтер, — это не книги, это люди. Они просто решили воплотиться в книги. Они такие же живые, как мы с тобой. И даже еще более живые. Ты идешь мимо полок, трогаешь их, и они начинают говорить. Вот это Платон, дотронься до него. Попробуй.

И монашка встала со стула, подошла, держа ребенка на руках, потрогала корешки книг, подтвердила:

— Живые.

— Здесь греки. И философы, и драматурги. Аристофан, он ведь с самим Сократом спорил. Потрогай эту книгу, ты сам поймешь. — Кристоф трогать книгу не стал, он смотрел на Рихтера странным взглядом. Энтузиазм развлекал, но не убеждал. Рот Кристофа презрительно кривился. — Вот тут римляне. — Рихтер провел рукой по Вергилию и Сенеке, Саллюстию и Апулею. — Дотроньтесь, пожалуйста, — попросил Рихтер монахиню.

Монахиня сочувственно поглядела на Марка Рихтера.

— Вот это Возрождение. Мой дед много собирал. Видите? Чувствуете? Тут и Фичино, и Ринуччини, и Пальмиери, и Валла.

— Ты этот спектакль заканчивай, — сказал Кристоф. — Я задал конкретный вопрос.

— Ты спросил про немецкое Просвещение. Я помню.

Говорить ему было легко. После двух месяцев молчания, после того как он отказался от преподавания, он опять ощутил себя профессором истории. Он был у себя дома. Среди своих друзей. И к нему вернулся его обычный поучительный тон.

— Вот полка с книгами эпохи Просвещения. Мы все живем внутри философии Просвещения. Ты, Кристоф, не случайно остановился именно около полки с великими немцами. Тебя к полке с Просвещением потянуло, хотя ты этих авторов не читал, а потянуло тебя потому, что ты — и все мы — думаем сформулированными тогда понятиями о праве и разуме. Тебе пока все понятно?

— Ты, профессор, не хами, — сказал Кристоф. Он опять развалился в кресле и кирзовые свои сапоги стянул с потных ног, выставил подле себя. Польская монахиня поморщилась.

— Я продолжу, — сказал Рихтер. Он теперь говорил сам с собой, опять превращаясь в историка, быть которым уже отвык. Он ходил по комнате, мерно отмахивая рукой периоды речи, ставя цезуры между принципиальными положениями. — Итак. Когда мы что-то для себя объясняем, то, говоря с самими собой, мы используем понятия философии Просвещения. О вере, о долге, о времени, о народе — мы все думаем по-разному, но все думаем внутри понятий, которые сформулировало Просвещение. Ты спросишь, почему именно Просвещение, а не греческая философия?

— Ничего такого я спрашивать не собирался, — оскалил гнилые зубы Кристоф. — Кристоф встряхнул сапоги, покрутил их в руках, создавая циркуляцию воздуха в голенищах. Комната наполнилась ароматом натруженных ног. — Ты рассказывай. Просвещай.

— Философия Просвещения все еще самая актуальная. Конечно, мировые войны, модернизм и постмодернизм. Константой нашего сознания остается философия Просвещения, упорядочивает мозги. Почему так?

— Да, почему? — поинтересовался Кристоф.

— Философия — это процесс самопознания человека, правильно? В отличие от веры, философия — результат сомнения, а не априорного доверия.

— Не глупее тебя, — ответил ему Кристоф. — Слыхал сто раз. Подвергай все сомнению. У нас сержант это говорил, когда от караульной службы отмазываешься.

— Так ты еще и в армии служил? Где это? В Германии?

— Где надо, там и служил, — грубо сказал Кристоф. — В Афганистан ездил. Думал заработать.

— Сержант твой был стихийным картезианцем. Сомнение — акт самопознания. Но самопознание не может быть непрерывным. Человечество старается объяснить себе свое существование — но процесс самопознания, он поделен на периоды. После бурного периода размышлений люди долго живут по инерции, пользуясь тем, что уже решили.

— Согласен, — Кристоф сказал. — Это легко объяснить. В