Рыжая полосатая шуба. Повести и рассказы - Беимбет Жармагамбетович Майлин
- Что, мама?
- Проснись. Послушай меня... Видишь, до чего мы дошли? Ведь вот так и умрем! А что делать?
- Не знаю, мама. Я бы с готовностью пожертвовала собой, если бы могла вас спасти. Только как?..
Дамеш захлебнулась от слез, не договорила.
- Родненькая... Доченька!..
- Что, мама?
- Знаешь, есть один выход. Только ты и можешь нас избавить от неминуемой смерти...
- Говори, мама! Я на все согласна. Может, удастся хотя бы Тансыка спасти.
- Если это сделаешь, мы все будем спасены.
- Ну, говори же, мама, говори!..
Шрынкуль помолчала, наконец решилась, заговорила:
- Милая, что о прошлом-то говорить, сама ведь знаешь: просватали мы тебя еще в детстве. Жених твой неожиданно умер в прошлом году. Теперь, по обычаям аменгерства, хочет тебя взять второй женой его старший брат. У нас с твоим отцом волосы дыбом встали, когда узнали об этом. Старались любой ценой спасти тебя от такой участи. Весь скот - пять-шесть голов - отдали баю, чтобы только расплатиться за твой калым. Тогда у нас было одно желание: отстоять тебя. Потому мы счастья тебе желали, за ровню мечтали выдать, но видишь, аллах рассудил иначе. Не внял он мольбе нашей. Теперь стоим у пропасти. И есть только один выход: пожертвовать тобой, чтобы спасти остальных. Мы хотим продать тебя, доченька!
- Мамочка! Продать! Да разве я вещь? Аллах, аллах!.. Но если такова ваша воля и я могу вас спасти, то я... готова...
- Правда, родненькая?
- Правда, мама! Я на все пойду...
- Тогда слушай. Тебя хочет взять второй женой Тлеумаганбет. Скотины он нам никакой не даст, но одну зиму прокормит всю нашу семью.
Сердце Дамеш захолонуло. Ее начала бить дрожь.
- Т... т... Тлеумаганбет?!
Тлеумаганбету лет шестьдесят. Он бай. Женил и отделил обоих сыновей. Было у него две жены, но младшая умерла летом. Так зачем теперь дряхлому старику молодица?! Уж лучше, пока не подох, отдал бы ее одному из сыновей. Пусть даже второй женой. Раз уже все равно ее продают, так хоть досталась бы она молодому!
Дамеш словно оцепенела. Хотелось ей дать волю слезам, но боялась обидеть и без того убитую мать.
Закусив губу, стараясь не издать ни звука, она молча плакала, чувствуя, как горячие слезы стекают на грудь.
Нищий, свернувшийся на подстилке, заворочался, застонал во сне. То ли бредил, то ли сон какой приснился.
- Эй, жена! - бормотал он. - Хлеб пригорает. Убери сковороду. Оторви кусок лепешки...
- Хле-е-еб!..
Сколько горя на свете из-за хлебушка! С голоду умирают, ходят по миру с сумой - такие хрупкие девушки, как Дамеш, продаются за бесценок, чтобы спасти отца-мать от голодной смерти. Будь ты проклята, нищета!..
- Доченька-а! - послышался дрожащий голос Шрынкуль.
- Что, маменька?
- Ну, как же решила-то?
- Да согласна я, мама, согласна! Ради вас, ради маленького Тансыка на все пойду... Хоть тысячу жизней отдам.
***
<...Дорогая Рахила! Ты жива, оказывается!
Про твою жизнь, про судьбу твою я только сегодня узнала. Давно уже мы не виделись. Тебе тогда было десять лет... Значит, уже седьмой год пошел с последней нашей встречи. Помнишь, осенью, когда мы ходили за водой, ты уселась на бугорок и горько заплакала. <Если б я могла поднять два ведра воды, -сказала ты, - я была бы самая счастливая на свете>. А потом о многом еще тебе пришлось мечтать. Даже и о куске хлеба. В голодный год отец твой пошел по миру. Мать тронулась разумом. В трескучий мороз вы с ней навсегда покинули свою убогую землянку и, взявшись за руки, пошли по свету. Помню, стояла ты на сугробе, дрожала и говорила: <Как должен быть счастлив тот
человек, который никогда не разлучается с друзьями детства!> Нам было невыносимо грустно. Я тебя проводила до перевала за аулом. На бугре, где проходила дорога, мы с тобой обнялись и заплакали. Потом я еще долго смотрела вслед, как вы с мамой, спотыкаясь, брели по пустынной зимней дороге. Когда я пришла домой, у меня грудь была мокрой от слез.
...Тот день был лишь началом черного горя. Беды обрушились потом одна за другой. И нас настигла ваша участь. По нескольку дней крошки во рту не бывало. Грозила голодная смерть. Отец был готов просить милостыню, но мы с матерью не пускали его. Говорили, лучше умереть всем, чем вынести такой позор. Особенно тяжко было видеть Тансыка. Бедный мальчик пожелтел, высох, одни кости от него остались.
Покорно ждали смерти. Но о ней лишь говорить легко. И еще полбеды - умереть одному, но умирать всей семьей - страшно. Я бы без сожаления рассталась с жизнью, мне уж было все равно, но отец, мать, братишка! И я была бы счастлива погибнуть, если этой ценой могла бы спасти их.
Однако цена эта оказалась слишком ничтожной. Я ведь почти ничего не стоила. Ты же помнишь Тлеумаганбета? Да искоренится весь его поганый род! Он взял меня второй женой. Что я тебе скажу? Покорилась, смирилась...
Тлеумаганбет обязался прокормить нас зиму, но обещанья не выполнил. Я надеялась, что летом родители сами о себе позаботятся. Об этом я и отцу не раз говорила. Но Тлеумаганбет рассудил иначе. <Я вас содержал зиму, вы должны мне за это отработать>, -заявил этот мерзавец. И получилось так, будто я за него по своей воле замуж пошла. Стал отец пасти байских овец, мать - носить воду, стирать, топить печи. Тансыку поручили присматривать за телятами. Сварливая
Каныш-байбише шипела, как змея, и не давала мне жизни. Босиканкой обзывала. Приблудной безродной тварью. И слова эти точно насквозь пронизывали меня. Заступиться некому, приходилось все покорно выслушивать. Вечерами мы, горемыки, собирались в своей землянке и все вместе плакали. И тогда становилось полегче.
Я уже не думала о лучшей доле, не надеялась, что изменится наша жизнь. Отупела, очерствела. Однако, оказывается, при старании можно разбить и самые крепкие оковы. Я в этом сама убедилась. Помнится, случилось это в мае. Дни стояли ласковые, теплые. Мы, бабы, собравшись в большой юрте, плели из конских волос недоуздки для жеребят. Вдруг вошли двое. Один из них - светлолицый, высокий, с едва намечающимися усиками, кучерявый, одетый по-городскому - мне как-то сразу приглянулся. Не знаю, почему, но я не могла от него оторвать глаз, как будто ждала от него какого-то чуда. Словно только он мог исцелить мою израненную душу.
Когда
