Рыжая полосатая шуба. Повести и рассказы - Беимбет Жармагамбетович Майлин
- Эй, рваная шапка, куда ты? Сюда иди!
Курабай вздрогнул от этого окрика. Но поняв, что путники - казахи, малость осмелел и старческой трусцой заспешил к телеге.
- Ну, живей, живей! Чего плетешься?!
Курабай запыхался, пока бежал.
- От кого бежишь?
- Не бегу я, господин-таксыр... Просто спешу к полуденному намазу.
- Благочестивый какой!- усмехнулся серолицый.-Еле дышит, а о намазе думает... Жамантык дома?
- Дома, господин-таксыр...
- А... иноходец его где?
- В хлеве, таксыр...
Курабай послушно побежал трусцой вперед, привел путников к дому Жамантыка.
- Иди, позови Жамантыка!
Вскоре показался хозяин. С посохом в руке, грузной перевалочкой подошел к телеге:
- Здравствуйте, ребята!
- Где саврасый иноходец?
- Какой еще иноходец?
- Какой!.. Саврасый Жамантыка.' Ты ведь Жаман-тык? Подавай иноходца!
- С какой стати, таксыр?
- Он еще спрашивает? Сказано, делай! Приведи и привяжи к оглобле. Не то - на месте ззз-зарублю!
Жамантык посерел. Задрожал. Но возразить не посмел и покорно поплелся к хлеву. Сыну, убиравшему двор, приказал вывести иноходца. Сам же отвел и привязал к постромке.
- Воля твоя, таксыр. Ты приказал - я сделал. Только скажи: кому я отдал коня? Тебе или кому-нибудь другому?
- Считай, <Алаш-Орда> взяла.
- А в чем я провинился перед <Алаш-Ордой>?
- Тем, что против нее. Алихана и других славных людей непотребным словом помянул!
- Астапыралла! Боже сохрани, милок! Забирай иноходца, только ради аллаха не клевещи на меня.
- Молчи! Иноходца больше не увидишь. Понял?!
- Да бог с ним, бери, бери... мать его в ухо! Авось, кобылицы ожеребятся, не пропаду. Только обидно, что зря на меня грешишь!
Джигит в волчьем тулупе гневно выпучил глаза. Казалось, он насквозь пронзил взглядом растерянного Жамантыка. <Трогай!> - крикнул джигит наконец кучеру. Саврасый иноходец недоуменно оглянулся на хозяина, на хлев и покорно побежал на поводу пары, запряженной в телегу.
Сын Жамантыка посмотрел вслед, заплакал и побежал в дом.
Жамантык залез на сено и оттуда долго с пылающими глазами глядел на большак, пока <заступники> казахского народа не исчезли за студеной дымкой предзимья. Гнев охватил его.
- Ну подождите! Придут болшайбеки - назло вам первым запишусь к ним. Дай срок - и за вас возьмемся!
1926 г.
ЖЕРТВА ГОЛОДА
Буран. Ветер обрушивается с такой яростью, что можно задохнуться. Снег валит колючий, жесткий. Он хлещет, сечет по лицу и будто желает превратить человека в сосульку.
- Эй, жена! Видишь, как продуло. Не дом - ледник. Разыщи что-нибудь да растопи печь, - проворчал Кайракбай.
И в низкой сырой землянке тоже гуляет ветер. Окошко, дверь, стены - все покрыто сизым инеем. Не то что человек - и собака замерзнет в этой халупе.
- А что же я сделаю? Топить-то нечем. Крышу с хлева и то уже сожгла. Солому мы с Дамеш сегодня из-под снега подбирали... и вот видишь, как она горит.
Шрынкуль подсела к огню, пошуровала в печке железными щипцами, да только много ль жару может быть от прелого камыша. Пламя вспыхивает и гаснет. Отчаяние овладело Шрынкуль.
- О, господи! Будет ли конец этой проклятой нужде?! Дома - одна вода! Второй день в животе пусто. Под ложечкой сосет - мочи нет. Что дальше-то, что? Как жить будем?!
И слезы покатились у нее по щекам.
У Кайракбая провалившиеся глаза, острые сухие скулы. Поблескивая голодными глазенками и кутаясь в дырявую шубу, смотрит на отца восьмилетний Тансык. Но особенно печальна и подавлена вконец исхудавшая Дамеш. С жалостью взглядывает она то на плачущую мать, то на застывшего в неизбывной тоске отца. На девушку больно смотреть; уж и следа не осталось от ее
молодости и красоты,- такой яркой, броской еще месяца два-три назад.
Не только голод угнетает ее, но и чувство какой-то неосознанной вины. Двое детей у Кайракбая - Дамеш и Тансык. С Тансыка, конечно, и спроса нет, но она, Дамеш, уже взрослая, ей шестнадцать уже стукнуло. В ее годы другие работают, родителей содержат. А что Дамеш? Чем она может помочь своим родителям, вскормившим и взлелеявшим ее? Два дня у них и крошки во рту не было. Так на сколько же их хватит еще? А главное - что впереди? Или их тоже постигнет участь Ултарака? Возьмутся они за руки, да и пойдут по миру? А потом замерзнут в каком-нибудь заброшенном сарае?
Сердце Дамеш сжимается от этих дум. Ей чудится, что она виновница всех их бед и несчастий. Боже милостивый, почему он не создал ее мужчиной? Тогда она могла бы стать батраком или, на худой конец, пойти собирать милостыню. Как бы там ни было, она не дала бы голодать родителям. И девушка заливается горькими слезами. Она плачет от бессилия и жалости к самой себе и родным.
Вечереет, в стылой землянке становится совсем темно. Сейчас бы печку растопить да лампу зажечь. Но нет ни топки, ни свечи. Прислонившись спиной к печке, согнулся Кайракбай. Уткнувшись носом ему под мышки, застыл Тансык. Рядом скрючилась, положив на братишку голову Дамеш. Чуть особняком, прямая, как кол в степи, застыла коленопреклоненная Шрынкуль. Все молчат, все думают свои невеселые думы.
За стеной бушует буран. То словно зубами щелкает, то хохочет, то, надрываясь, плачет утробным голосом. Казалось, неотвратимый мрак и ледяная стужа задушили в своих объятиях весь мир.
Скрипнул снег, послышались шаги. Кто-то поскреб дверь. Потом, пошатываясь, ввалился в землянку.
- Эй, кто это?
- Божий гость...
- Несчастный, разве у нас что-нибудь найдешь? Да мы сами с голоду, как волки, воем. Пошел бы к баям!
Поскрипывая сапогами, - переминаясь с ноги на ногу, - гость умирающим голосом пролепетал:
- Голодный я, пеший. Никто в дом не пускает. Позвольте, ради аллаха, хотя бы переночевать у вас...
Шрынкуль вздохнула:
- Что ж... Устраивайся, ночуй.
***
- Эй!- позвала Шрынкуль мужа. - Подними же голову.
- Ну, что тебе?
- Так что же будем решать?
Кайракбай не ответил, только еще ниже повесил плечи.
- Ты встряхнись! Против божьей воли что сделаешь? Надо смириться. Иначе все околеем. Если у тебя не хватит смелости, то я ей сама все выскажу?.. Ну?
И через некоторое время Кайракбай пробубнил:
- Как хочешь.
- Доченька... Дамеш!
