Последняя война Российской империи - Сергей Эдуардович Цветков
Во второй половине сентября на выручку армии Радкевича начали подходить корпуса 2-й армии. Продвижение немцев на Минск было остановлено в каких-нибудь 25 км от города. «В течение медленного продвижения от Вильны на Сморгонь, – пишет Людендорф, – мне стало ясно, что операцию надо прервать. Возможность продолжать наступление была исключена».
Перегруппировавшиеся русские войска нанесли ряд чувствительных ударов по прорвавшимся германским дивизиям. Некоторые подразделения немецкой конницы, предназначенной для охвата 10-й русской армии, сами попали в окружение. Спустя несколько дней после ликвидации прорыва «в районе Дуниловичей, в громадных лесах, все еще болтались одиночные, небольшие разъезды германской кавалерии, отставшие от своих главных сил. Доведенные холодом и голодом до отчаяния, они приходили в соседние деревни и сдавались в плен. Много трупов их осталось лежать в глубоких снегах, и весною крестьяне находили их умершими от истощения и замерзания» (полковник Торнау).
Когда Свенцянский прорыв был «заштопан», русское командование организовало контрнаступление силами всего Западного фронта. Однако эта затея имела мало успеха и лишь увеличила число ненужных потерь. Немцы, по словам командира 6-го Финляндского стрелкового полка Александра Андреевича Свечина, научились «удивительно искусно сосредоточивать ружейный и пулеметный огонь на наших стреляющих пулеметах; наводчики пулеметов выбывали в каждом бою чуть ли не на 50%, преимущественно убитыми». К середине октября русские войска приостановили свои атаки и приступили к укреплению занятых позиций и постройке тыловой оборонительной полосы. Маневренный период войны на Восточном фронте подошел к концу.
Обе стороны чувствовали себя совершенно измотанными. Например, 4-я Финляндская дивизия насчитывала к 23 сентября всего 4 батальона, имея в строю 92 офицера, 2316 штыков и, сверх того, 905 нижних чинов, вооруженных винтовками. «…Настроение в ней было мерзкое, кадры утрачены или деморализованы, наличный состав представлял плохо усвоенные полками роты пополнения; дивизия прибеднивалась, указывая на свою небоеспособность, чтобы скорей быть снятой с фронта и получить отдых; эта официальная точка зрения командования дивизией была известна в полках, оказывала сильно разлагающее влияние» (А. А. Свечин). Но и германские войска были на грани истощения. Одно только взятие Вильно стоило им 50 000 человек. Прусский гвардейский корпус за лето 1915 года фактически дважды полностью обновил свой состав; потери других германских корпусов были также значительными. Русская армейская разведка на основе показаний немецких военнопленных и наблюдений за ними доносила: «Вместо прежнего упорства при допросах и высокомерного тона у германских офицеров, на смену явились покорный тон, сравнительная откровенность и плохо скрываемая удовлетворенность, что попали в плен»; «Нижние чины германской армии, за малыми исключениями, охотно отвечают на все вопросы. Нижние чины в последнее время имеют очень исхудалый и измученный вид, обмундирование оборвано, а вместо нижнего белья одно отрепье»; «Настроение германских солдат неважное, но офицеры подбадривают их ложными сообщениями о победах»; «По словам пленных, настроение в войсках угнетенное».
В германском штабе Восточного фронта пережили очередное разочарование. По оценке Людендорфа, «за всю войну, как на востоке, так и на западе, нам ни разу не удалось довести до конечных последствий крупный стратегический прорыв. Прорыв между Вильной и Двинском зашел дальше всех других. Он показывает, что стратегический прорыв приводит к полным результатам лишь через посредство развившегося из него тактического охвата».
Русская армия, наконец, получила столь необходимую ей передышку. Восполнить материальный урон оказалось легче всего. Но Великое отступление оставило еще и незаживающую морально-психологическую травму. Безнадежные кровопролитные бои 1915 года, со штыками против пушек и пулеметов, в условиях постоянной угрозы окружения, породили в войсках опасение противника, доходившее до «германобоязни». В офицерской среде с уважением отмечали «необыкновенную подвижность немецких войск, их постоянное стремление атаковать, способность к постоянному риску, упорство в достижении поставленных целей, способность частей войск оставаться в порядке даже в самых трудных положениях», «крайнее упорство и ожесточенность» германских атак. Будущий маршал Советского союза Александр Михайлович Василевский, тогда простой пехотный офицер, вспоминал: «В начале каждой артиллерийской перестрелки мы поглядывали на цвет разрыва и, увидев знакомую розовую дымку, которую давали австрийские снаряды[122], облегченно вздыхали: значит, австро-венгерские части на этом участке еще не сменены "германом"».
Похожие настроения распространились и среди солдат, которые воспринимали немцев и вовсе как необоримого противника: «Герман – тот лютый. Хитер. Сильный. С ним никакого сладу»; «Пулеметов у него страсть! Артиллерия жарит. Такой силы, как у него, еще не было». По мнению солдат, сила врага была в его «знании»: «что немец, что ученый-мудрец, все едино»; «у немца башка ровно завод хороший: смажь маслицем, да и работает на славу без помехи». Удивляла, а порой и озлобляла деловитость и дисциплинированность немцев: «Он не устает, жестокий, и днем, и ночью, и вечером – всегда что-нибудь работает, вот и попробуй справиться с ним», – сетовали солдаты.
Военврач Войтоловский приводит одну из своих бесед с ранеными, состоявшуюся еще весной 1915 года:
«– Разве с германцами так трудно воевать?
– Трудно, – отвечает хор голосов.
– Крепкий народ.
– Хитер больно.
– Хитрее хитрого. Его не собьешь».
Совсем иное отношение было к австро-венгерским войскам.
«– С австрийцем легче воевать?
– Да, с ним полегче. Он пужливый. Сейчас в плен сдается.
– А мадьяры?
– Мадьяры – это, как бы сказать, наши цыгане. Он наскакивает жестко, а чуть задело, от раны плачет, как баба».
Особое негодование в русской армии вызывало бездействие союзников. Генерал Нокс в своих воспоминаниях передает любопытный разговор с генерал-квартирмейстером штаба армий Западного фронта, происходивший 1 октября 1915 г.: «Разговор коснулся доли тягот, выпавших на долю каждого из союзников, и маленький генерал Лебедев, горячий патриот, увлекся вовсю. Он сказал, что история осудит Англию и Францию за то, что они месяцами притаились, как зайцы в своих норах, свалив всю тяжесть на Россию. Я, конечно, спорил с ним и указывал ему, что если бы не Англия, то Архангельск и Владивосток были бы заблокированы и Россия вынуждена была бы заключить мир весной 1915 г. Я напомнил ему, что, хотя в мирное время мы имели лишь ничтожную армию, сейчас мы развернули ее до численной силы, почти равной русской, и это несмотря на то, что численность нашего населения всего 45 000 000, а России – 180 000 000. Относительно Франции я повторил слова Делькассе, что для того, чтобы усилия России достигли уровня напряжения Франции, первая должна была бы мобилизовать 17 000 000.
Лебедев ответил, что не желает сравнивать, что сейчас
