Песня жаворонка - Уилла Кэсер

* * *

Филип Фредерик Оттенбург приходился пивному королю третьим сыном. Его мать, Катарина Фюрст, дочь и наследница пивоваренного дела, еще более старого и богатого, чем у Отто Оттенбурга, в молодости была заметной фигурой среди американцев немецкого происхождения в Нью-Йорке и не избежала скандальной известности: красивая, своенравная девушка, мятежная и неистовая сила в провинциальном обществе, до ужаса сентиментальная и до крайности романтичная. Ее вольные речи, ее европейские идеи и склонность вставать на защиту новых веяний, даже если она не слишком много о них знала, вызывали подозрения. Она постоянно ездила за границу в поисках единомышленников-интеллектуалов и входила в группу молодых женщин, всюду следовавших за Вагнером в его преклонные годы: близко он их не подпускал, но время от времени милостиво уверял, что ценит их почитание. Когда композитор умер, Катарина, к тому времени уже мать семейства, слегла в постель и неделю никого не принимала.

Побыв невестой американского актера, валлийского агитатора-социалиста и германского армейского офицера, фройляйн Фюрст наконец вручила себя и огромную пивоваренную империю в надежные руки Отто Оттенбурга, который положил на нее глаз еще с тех пор, как молодым клерком постигал азы пивоваренного дела в конторе ее отца.

Двое старших сыновей уродились точной копией Отто. Еще в детстве они были усердными, серьезными маленькими коммерсантами. Как говорила фрау Оттенбург, «ей пришлось подождать своего Фреда, но в конце концов она его получила» — первого мужчину, который ее полностью устраивал. В восемнадцать лет Фредерик поступил в Гарвард. Когда мать приезжала в Бостон навестить сына, она не только исполняла все его прихоти, но и делала щедрые, а порой и неуместные подарки всем его друзьям. Она устраивала обеды и ужины для хорового общества, соблазняла спортсменов нарушать режим и в целом сбивала молодых людей с прямого пути. На третьем году обучения Фред покинул университет из-за серьезной выходки, которая с того момента и до сих пор несколько осложняла его жизнь. Он сразу же вошел в дело отца, где по-своему сделался очень полезным.

Сейчас Фреду Оттенбургу было двадцать восемь, и о нем можно было сказать лишь то, что он меньше избалован матерью, чем большинство мальчиков. Он всегда получал то, что хотел, и множество вещей мог бы иметь, но не имел, потому что никогда не хотел. Он был щедр, но не мот. Большую часть денег, которые давала ему мать, он инвестировал, а жил на свое немалое жалованье.

За всю свою жизнь Фред не проскучал в общей сложности и дня. Живя в Чикаго или Сент-Луисе, он ходил на бейсбол, боксерские поединки и скачки. В Германии — посещал концерты и оперу. Он состоял в длинном списке спортивных и охотничьих клубов и хорошо боксировал. Он искренне интересовался столь многим, что не испытывал необходимости что-либо из себя строить. В Гарварде он держался подальше от кружка эстетов, уже открывших для себя Фрэнсиса Томпсона[113]. Из всей поэзии Фреду нравилась только немецкая. Физическая энергия — вот чем он был полон до краев, а музыка служила одной из естественных форм ее выражения. Он питал здоровую любовь к спорту и искусству, к еде и выпивке. Находясь в Германии, он едва понимал, где заканчивается суп и начинается симфония.

V

Март начался для Теи плохо. На первой неделе она простудилась и, после того как в воскресенье закончила петь в церкви, слегла с тонзиллитом. Тея все еще жила в том же пансионе, куда заезжал молодой Оттенбург, когда возил ее к Натанмейерам. Она осталась там, потому что комната, хотя и неудобная и очень маленькая, была угловая и в нее попадал солнечный свет. С тех пор как Тея ушла от миссис Лорх, это было первое место, где окна смотрели не на север. Все ее прежние комнаты были одинаково сырые и затхлые, темные, с засаленными стенами и толстым слоем грязи под коврами. В нынешней комнате не было водопровода и платяного шкафа, и пришлось вынести комод, чтобы освободить место для пианино. Но зато было два окна, одно на юг, другое на запад, светлые обои с вьюнками и чистый коврик на полу. Квартирная хозяйка постаралась сделать комнату веселее, потому что ее было трудно сдать. Она была такая маленькая, что Тея могла убирать ее сама после того, как венгерка проходилась по ней ураганом. Тея вешала платья на дверь, прикрывая их простыней, использовала умывальник как туалетный столик, спала на раскладушке и открывала оба окна, когда занималась. Здесь она не чувствовала себя замурованной, в отличие от прежних жилищ.

Среда была третьим днем ее болезни. Студент-медик, один из жильцов дома, зашел ее проведать, оставил какие-то таблетки и пенистую жидкость для полоскания и сказал, что, вероятно, в понедельник она сможет вернуться к работе. Квартирная хозяйка заглядывала раз в день, но Тея не поощряла ее визитов. Венгерка-горничная приносила суп и тосты. Она делала неряшливые попытки прибраться в комнате, но была так нечистоплотна, что Тея не позволяла ей прикасаться к своей раскладушке, а вставала каждое утро, сама переворачивала матрас и застилала постель. После такого напряжения сил Тее становилось ужасно плохо, зато потом она могла подолгу лежать, довольная собой. Она ненавидела это отравленное ощущение в горле и, как бы часто ни полоскала его, чувствовала себя нечистой и противной.

И все же, если уж ей суждено было заболеть, она почти радовалась, что болезнь заразна. Иначе у нее отбоя не было бы от соседей. Она знала, что ее не любят, но теперь, когда она заболела, соседи взяли на себя труд стучаться в ее дверь, посылали записки, книги и даже одинокие жалкие цветочки. Тея знала, что забота соседей — чистое фарисейство, и ненавидела их за это. Студент-богослов, который вечно нашептывал ей нежности, прислал «Крейцерову сонату».

Студент-медик был добр к ней: он знал, что она не хочет платить врачу. Его полоскание помогло, и еще он дал ей средства, чтобы она могла спать по ночам. Но и он оказался обманщиком. Он вышел за рамки своих полномочий. У нее не было болей в груди, и она ясно ему об этом сказала. Все это простукивание спины и прослушивание ее дыхания делалось для удовлетворения личного любопытства. Тея наблюдала за ним с презрительной усмешкой. Ей было настолько плохо, что не осталось сил злиться: раз уж