Песня жаворонка - Уилла Кэсер

— Еще одно турне, до самого побережья. Разъезды — та часть работы, которая изматывает меня, Андор. Ты знаешь, каково это: плохая еда, грязь, шум, изнурение для музыкантов и для меня. Я уже не так молод, как когда-то. Пора бросать колею. Это последние гастроли, клянусь!

— Тогда мне жаль «колею». Я помню, как впервые услышал тебя в Питтсбурге давным-давно. То была спасительная нить, которую ты протянул ко мне. Я пришел к тебе ради одного из тех, кто живет вдоль твоей «колеи». Кого ты считаешь лучшим учителем пения в Чикаго?

Мистер Томас нахмурился и подергал себя за пышный ус:

— Дай подумать. Полагаю, в целом Мэдисон Бауэрс лучший. Он умен и получил хорошее образование. Я его не люблю.

Харшаньи кивнул:

— Я так и думал, что больше никого нет. Я тоже его не люблю, потому и колебался. Но, видимо, он подойдет пока что.

— Ты нашел перспективного певца? Кто-то из твоих учеников?

— Именно. Молодая шведка откуда-то из Колорадо. Она очень талантлива, и, мне кажется, у нее замечательный голос.

— Высокий?

— Думаю, будет высокий, хотя низкий голос у нее тоже отличный, очень индивидуальный. Ее вообще никогда не учили вокалу, и я боюсь передавать ее кому-либо: ее собственный инстинкт так хорош. У нее один из тех голосов, которые легко управляют собой, не утончаясь при подъеме, хорошее дыхание и полное расслабление. Но ей, конечно, нужен учитель. В середине диапазона есть разрыв, так что голос не работает весь вместе — неравномерность.

Томас поднял глаза:

— Да? Любопытно. Этот разрыв часто случается у шведов. Кое у кого из их лучших певцов он был. Он всегда напоминает мне о промежутке, который так часто бывает у шведов между передними зубами. Она сильна физически?

Глаза Харшаньи вспыхнули. Он поднял руку перед собой и сжал в кулак:

— Как лошадь, как дерево! Когда я даю ей урок, то каждый раз теряю фунт веса. Если она чего-то хочет, то идет к этому напрямую.

— Умна, говоришь? Музыкально умна?

— Да, но совершенно необразованна. Она пришла ко мне, как прекрасная юная дикарка, книга с пустыми страницами. Вот почему я чувствую ответственность за то, чтобы дать ей правильное направление.

Харшаньи замолчал и смял о колено мягкую серую шляпу.

— Она бы заинтересовала вас, мистер Томас, — медленно добавил он. — У нее есть качество… очень яркая индивидуальность.

— Да, у скандинавов часто бывает и это. Она не может поехать в Германию, я полагаю?

— Не сейчас, во всяком случае. Она бедна.

Томас снова нахмурился:

— Я не считаю Бауэрса действительно первоклассным учителем. Он слишком мелочен — я имею в виду, по самой своей природе. Но, полагаю, это лучшее решение, если ты не можешь уделять ей достаточно времени сам.

Харшаньи махнул рукой:

— О, время ничего не значит — я бы дал ей столько времени, сколько нужно. Но я не могу научить ее петь.

— Однако не помешало бы сделать из нее музыканта, — сухо сказал мистер Томас.

— Я сделал все, что мог. Но с голосом я могу только играть, а это не тот голос, с которым можно играть. Я думаю, она станет музыкантом, что бы ни случилось. Она не быстра, но основательная, настоящая — не то что другие. Как выражается моя жена, с этой девушкой одна ласточка весны не делает.

Мистер Томас рассмеялся:

— Передай миссис Харшаньи, что ее замечание мне кое-что говорит. Не позволяй себе слишком увлекаться. Голоса часто разочаровывают, особенно женские. Так много случайностей, так много факторов.

— Возможно, именно поэтому они интересны. Весь ум и талант в мире не могут создать певца. Голос — дикая тварь. Его нельзя вырастить в неволе. Он явление природы, вроде серебристой лисы. Он родится сам.

Мистер Томас улыбнулся в сияющий глаз Харшаньи:

— Почему ты не привел ее ко мне послушать?

— Мне очень хотелось, но я знал, что ты измотан до смерти в преддверии этого турне.

— О, я всегда найду время послушать девушку, у которой есть голос, если она серьезно настроена. Жаль, что я так скоро уезжаю. Послушав ее, я мог бы дать тебе лучший совет. Я иногда способен давать певцам советы. Я так много работал с ними.

— Ты единственный известный мне дирижер, который не снобствует по отношению к певцам.

Харшаньи говорил тепло.

— Боже мой, почему я должен быть снобом? Они многому научились у меня, а я у них.

Поднимаясь, Томас дружески взял младшего мужчину за руку:

— Расскажи мне о своей жене. Она здорова и так же прекрасна, как всегда? И такие замечательные дети! Приходи ко мне почаще, когда я вернусь. Мне не хватает наших бесед.

Они вместе покинули Аудиториум. Харшаньи пошел домой пешком. Даже короткий разговор с Томасом всегда придавал ему сил. По дороге Харшаньи вспоминал вечер, который они однажды провели вместе в Цинциннати. Там он солировал на одном из концертов Томаса, и после выступления тот повел его в Rathskeller[86], где была отличная немецкая кухня и где хозяин старался достать для дорогого гостя самые лучшие вина. Томас работал с большим хором Фестивальной ассоциации и с энтузиазмом заговорил о нем, когда Харшаньи спросил, как ему удается испытывать такой интерес к хоровому дирижированию и к голосам в целом. Томас редко рассказывал о своей юности или о ранней борьбе, но в тот вечер перелистал страницы назад и поведал Харшаньи длинную историю.

Он рассказал, что лето, когда ему исполнилось пятнадцать, провел, скитаясь в одиночестве по южным штатам, давая концерты на скрипке в маленьких городках. Он путешествовал верхом. Приехав в город, он целый день расклеивал афиши, извещавшие о вечернем концерте. Перед концертом он стоял у дверей, взимая плату за вход, пока не набиралась публика, а тогда поднимался на сцену и играл. Это было ленивое, беззаботное существование, и Томас сказал, что, должно быть, привык к такому легкому образу жизни и расслабляющей атмосфере Юга. Во всяком случае, осенью он вернулся в Нью-Йорк довольно вялым: возможно, апатия объяснялась тем, что он слишком быстро рос. От этой болезни роста мальчика пробудили два голоса, две женщины, певшие в Нью-Йорке в 1851 году: Дженни Линд и Генриетта Зонтаг. То были первые великие артистки, которых он услышал, и он никогда не забывал, чем им обязан. Как он сказал, «дело было не только в голосе и исполнении: в них было величие, они были великими женщинами,