Песня жаворонка - Уилла Кэсер

ряду балкона, сбоку, откуда были видны и зрительный зал, и оркестр. Тея до сих пор почти не бывала на концертах, и огромный зал, толпа людей и огни — все это вскружило ей голову. Она удивилась, увидев в зале множество мужчин, и не понимала, как они могли отлучиться с работы днем. Во время первого номера Тея так увлеклась самим оркестром — музыкантами, инструментами, громкостью звука, — что почти не обращала внимания на музыку. Волнение мешало ей. Она все время твердила себе: «Немедленно прекрати эти глупости и слушай. Может быть, ты никогда больше не услышишь такой музыки», но ее ум был подобен подзорной трубе, которую никак не удается сфокусировать. Она смогла слушать как следует только начиная со второго номера — симфонии ми минор Дворжака, которая в программе называлась «Из Нового Света». Не успела прозвучать первая тема, как сознание Теи прояснилось; на нее снизошло мгновенное спокойствие, а с ним и сосредоточение. Это была музыка, которую она могла понять, музыка Нового Света! Удивительно, как по мере развития первой части перед глазами Теи воскресало то высокогорное плато возле Ларами: поросшие травой колеи от фургонов, далекие пики заснеженной горной гряды, ветер и орлы, старый ковбой и первая телеграмма.

Когда первая часть закончилась, руки и ноги Теи были холодны как лед. Взволнованная, она понимала лишь одно: ей отчаянно чего-то хотелось, и, когда английские рожки выдали тему Ларго, она поняла, что жаждала именно этого. Здесь были песчаные холмы, кузнечики и саранча — все, что просыпается и стрекочет ранним утром; бескрайняя протяженность нагорий, неизмеримая тоска всех плоских земель. В этой музыке был и дом: первые воспоминания, первые утра давным-давно; изумление новой души в новом мире; души новой и все же древней, которой во тьме до рождения снилось что-то чудовищное и что-то великолепное; души, одержимой неведомым, омраченной тучей незапамятного прошлого.

Будь у Теи опыт посещения концертов и знай она пределы своих возможностей, она покинула бы зал, когда симфония закончилась. Но Тея сидела на месте, едва понимая, где находится, потому что ее разум улетел далеко и еще не вернулся к ней. Она вздрогнула, когда оркестр заиграл снова — вступление богов в Валгаллу. Она слышала его будто во сне. Она почти ничего не знала о вагнеровских операх. Лишь смутно припоминала, что «Золото Рейна» — о борьбе между богами и людьми; она когда-то давно что-то читала об этом у Хоуэса. Слишком усталая, чтобы следить за игрой оркестра и понимать ее, Тея съежилась в кресле и закрыла глаза. Холодные, величественные такты музыки Валгаллы звучали где-то вдалеке; радужный мост пульсировал в воздухе, под ним стенали дочери Рейна и пел сам Рейн. Но Тея погрузилась в сумерки; все это происходило в другом мире. Так и вышло, что отупевшим, почти безучастным ухом она впервые услышала тревожную музыку, то темнеющую, то светлеющую, которой суждено было течь через столько лет ее жизни.

Когда Тея вышла из концертного зала, прогнозы миссис Лорх оправдались. Шквал, летящий с озера Мичиган, яростно хлестал по городу. Улицы заполнились толпами продрогших, спешащих, сердитых людей, которые бежали к трамваям и огрызались друг на друга. Солнце садилось в ясном, ветреном небе, пылающем красным, словно где-то на краю города бушевал огромный пожар. Почти впервые Тея осознала сам город, скопление жизни вокруг, жестокость и мощь этих потоков, что текут по улицам и, того и гляди, утянут в глубину. Ее толкали, врезались в нее, отпихивали локтями, сердито прикрикивая. Она села не на тот трамвай, и кондуктор грубо высадил ее на продутом всеми ветрами углу перед салуном. Она стояла ошеломленная и дрожащая. Трамваи ехали мимо, визжа на поворотах, но были битком набиты либо шли не туда, куда нужно. У Теи так замерзли руки, что она сняла тесные лайковые перчатки. В сумерках засветились уличные фонари. Из салуна вышел молодой мужчина и, раскуривая сигарету, вопросительно посмотрел на Тею.

— Ищешь друга на ночь? — спросил он.

Тея подняла воротник накидки и сделала несколько шагов в сторону. Мужчина пожал плечами и отошел.

Тея вернулась на угол и нерешительно остановилась. К ней подошел старик. Он вроде бы тоже ждал трамвая. На нем было пальто с черным меховым воротником, седые усы закручены в острые кончики, глаза слезились. Он все время приближал лицо к лицу Теи. Ее шляпка слетела, и он побежал следом — жалко, неуклюже, хромая — и принес обратно. Пока Тея прикалывала шляпку на место, ее накидка распахнулась, и он придержал полы, пристально глядя ей в лицо. Он гримасничал, словно был испуган или вот-вот собирался заплакать. Он наклонился и что-то шепнул Тее. Ее удивило, что он на самом деле робок, как старый нищий.

— О, оставьте меня в покое! — жалобно вскрикнула она сквозь зубы.

Он исчез, растворился, как театральный дьявол. Но тем временем что-то ускользнуло от Теи; она не могла вспомнить, как вступали скрипки после рожков, в одном определенном месте. Возможно, забыла, когда накидка распахнулась… Зачем эти люди мучают ее? Облако пыли хлестнуло Тею по лицу и ослепило. В мире бушевала какая-то сила, стремясь отнять у Теи ощущение, с которым она вышла из концертного зала. Казалось, все обрушивается на нее, чтобы вырвать желанное, спрятанное под накидкой. Если у человека это было, мир становился его врагом; люди, здания, повозки, автомобили бросались на него, чтобы отнять, раздавить это. Тея свирепо оглядела толпу, уродливые распластанные улицы, длинные цепи огней и уже не плакала. Ее глаза горели так, как ни разу не видел даже Харшаньи. Все эти вещи и люди больше не далеки и не ничтожны; она должна дать им отпор, они идут строем, желая отнять у нее что-то. Прекрасно — им этого не получить. Они могут затоптать Тею до смерти, но этого не получат никогда. Пока она жива, этот экстаз будет принадлежать ей. Она будет жить ради него, работать ради него, умрет ради него, но будет овладевать им, раз за разом, вершина за вершиной. Теперь она снова слышала грохот оркестра и сама взмывала на медных духовых. Она получит то, о чем пели трубы! Она получит это, получит — это! Под старой накидкой она прижала руки к вздымающейся груди, где билось уже не детское сердце.

VI

Как-то в апреле, ближе к вечеру, Теодор Томас, дирижер Чикагского симфонического оркестра, погасил настольную лампу и собрался покинуть свой кабинет в здании Аудиториума, когда в дверях появился Харшаньи. Дирижер приветствовал его крепким рукопожатием