Наваждение. Тотемская быль - Александр Владимирович Быков
– Хватит орать, – поднялся с лавки Дружина Шихов, сказано – сделано. Завтра все вместе поедем к церкве на Погост, там и решим.
* * *
Федор Шихов третий день проживал в тотемском кабаке. Выпьет, закусит, снова выпьет, знакомцев встретит, кто с реки с Сухоны, кто с деревень, с ними пить веселее. Как силы оставят, на лавку в дальней горенке и спать, а с утра снова за хмельное. Он сразу по приходу сюда отдал целовальнику «через»[17], чтобы по пьяному делу не потерять. Кабацкий голова божился, что сохранит. Все, что не будет пропито и проедено, потом даст хозяину и в тратах полный отчет сделает.
На третий день в кабак пришел тот, кого Федька так долго ждал.
Семка Кривой был в Тотьме известен, многие боялись бывшего разбойника, но было много и таких, кто нуждался в Семкиных услугах, особенно по части дел, про которые громко говорить не следовало. Семка все понимал, назначал цену и, если сходились, брал половину вперед, и уж будьте уверены, все делал по уговору.
Федор в последней надежде решил обратиться к Кривому.
Целовальник что-то сказал разбойнику, тот покосился на хмельного мужичка, сел рядом за стол, выпил кружку браги и спросил:
– Ты что ли ждешь меня третий день?
– Я.
– Что за надобность такая?
– Знахарка с Усолья на тебя указала, что помочь можешь.
– А что, Глашка не помогла?
– Да я не про то.
– Так про что же?
– С жонкой моей Аленкой разлад у меня приключился. Скоро полгода, как толком вместе не живали.
– Что так?
– Не знаю как и сказать тебе, сон ей был, что будто бы нечистый приходил для блудного дела.
– Хорошенькое дело, а она что же?
– Говорила, что не знает, было чего или нет, потому как во сне.
– Надо выпороть ее, и все дела.
– Порол, только хуже стало, баба она у меня с характером, не хочет теперь никакой близости.
– Ты что, ее спрашиваешь? За уздцы и в стойло, и нечего с ними разговаривать.
– Так и делал.
– И что же?
– Терпит, слезы льет.
– Так это дело обычное.
– Я не про то сейчас говорю. Не может она понести от меня, а без ребятёнка это не жизнь, матушка гневается, тятя серчает.
– Может, не тебе к знахарке надо идти, а ей?
– Не пойдет ни за что. Совсем последнее время без ума. К матери своей убегала на Печеньгское Устье.
– Из самой Тотьмы?
– Из Павлецова.
– По зиме? Так не близко, как и не замерзла по дороге? А если бы волки или лихие люди? Мне бы на пути одинокая жонка повстречалась, я бы не пропустил.
– Подвезли ее в санях, обошлось.
– Ну так что от меня хочешь?
– Знахарка сказала, что ты по бабской части большой ходок.
– И что?
– Я бы тебе ее привел для хорошего дела, ты бы ее оприходовал, как умеешь, глядишь, и понесет баба. Никто ни о чем не догадается, она же мужняя жена. А как родит, так, думаю, все у нас переменится. Я тебе заплачу.
– Рубля не пожалеешь?
– Нет.
– Ну тогда бьем по рукам. Вези ее в Тотьму на неделе. Я буду тут. Ничего ей не говори. Придешь к знахарке, она все устроит, а там уж я знаю, что делать. Не пужайся, верну тебе бабу тихой и послушной и, думаю, что с приплодом. Знахарка зелье такое готовит, пьешь и молодеешь. И бабам это зелье пользительное для того, чтобы очреватеть.
– Я ей давал какую-то травку толченую, не помогло.
– Значит, не в ней дело, а в тебе. Зелье проверенное. Ну тогда тем более вези свою жонку. Как, говоришь, звать её?
– Аленка Шихова.
– Собою лепа?
– Красота при ней.
Они ударили по рукам, целовальник принес еще хмельного, и очнулся Федор только следующим утром.
Кабацкий голова оказался человеком слова. Все расписал до полушки, что с Федора получить следовало, прибавил за постой коня с возком, за сено. Вышла полтина[18] денег. Немало, половина годового оброка с середнего двора. Но дело дороже.
Федор запряг лошадь и погнал домой.
Изба была на засове и приперта батогом. Значит, нет в доме никого. Соседи крикнули через тын:
– Ваши на Погост уехали к церкви.
Там сей день игумен из Суморина монастыря приехал, потащились всей гурьбой туда.
– Что еще за гурьба? – не понял Федор.
– Да теща твоя с родичами приехала с Усть-Печеньги. Вчера рядили, крик стоял, что в лесу летней ночью.
– Про что кричали, не знаешь?
– Как не знать, жонка твоя в монастырь собралась от живого мужа. Видать, Федор, плохо ты ее обихаживаешь.
– Сейчас плети за такие слова отведаешь, – огрызнулся Федор.
– Не замай, оглоблей прилетит поперек хребта, сразу поймешь, когда можно лаять, когда нет.
– Ладно вам, я вгорячах, – примирительно буркнул Федор, – давно уехали?
– С утра самого, того гляди скоро вернутся.
Федор поворотил сани и, хлестнув коня, помчался в сторону Воскресенского погоста. Мысли наперегонки бежали вместе с санями:
«А ну как игумен постриг разрешит? Что тогда? Что, если она ему скажет, что муж сплоховал, не может дитя зачать? Кто ей поверит? А если вдруг поверят?
Скажет, что бил я ее, содомским грехом искушал, что убегала она. Мать ее и родичи с Усть-Печеньги подтвердят хоть под присягой, хоть на Евангелии. Выходит, добьется она развода, и ему, Федору Шихову, до конца дней насмешки слушать!
Нельзя этого допустить ни в коем разе!»
На Погосте он остановил первого встречного и спросил, где игумен?
– У батюшки они, паужна[19] сейчас.
– А Шиховы не там?
– Дружина-то? Тоже там, дело у них до игумена, дожидаются в очередь. Не одни они с делами, всем игумен Галактион надобен.
«Ну ладно, значит, успел», – подумал Федор и направил сани к поповскому дому.
* * *
Игумен Спасо-Суморина монастыря Галактион после литургии и обеда принимал просителей. Нечасто церковный начальник бывал в деревенском приходе, и желающих челом бить было немало, понаехали со всей округи. Шиховы среди этой толпы были самой многочисленной группой. Дружина держался особняком, смотрел свысока, соблюдал достоинство. Аленка с матерью и родней, наоборот, выглядели понуро и подавлено. Зато Маринка Шихова, казалось, не скрывала радости. Она уже все обдумала. Если разрешит игумен постриг, надо будет Феде давать развод блудливой жонке. А то, что она блудит с нечистым, Маринка не сомневалась.
«Разведеной мужик все равно, что холостой,
