Океан. Выпуск 9 - Александр Сергеевич Пушкин
— Гляньте, Мародер задрал крысу!
Я глянул, и все во мне захолодело. Большой рыжий кот, пугливо озираясь, крадется по краю баржи, плотно счаленной с буксиром. В зубах кот держит… суслика! Моего Евражку!!
Через мгновение я был на барже. Мародер, так звать корабельного кота, глухо ворчит, пружинисто ведет хвостом, глаза налиты холодным зеленым светом. По ним, этим глазам, и по тому, как раскатисто выпирает из кошачьей утробы кровожадное мурлыканье, можно было догадаться, что Мародер с добычей не расстанется. Глаза его обдали меня холодной ненавистью. Кот дернул усом и потащил Евражку за бухту троса.
Жизнь Евражке спас Илья Федорович, шкипер баржи. Он цыкнул на кота, пригрозил ему, и Мародер послушно разжал пасть. Илья Федорович поднял безжизненный комочек, подул на него:
— Живой. Отойдет, однако. Это он со страху обмер.
Евражку я снес в каюту, положил в клетку и, убедившись, что он и впрямь отошел, оглаживает шерстку, поспешил снова на баржу.
Илья Федорович сух, костист. Лицо будто вырезано из куска мореной пихты, грубые зачерствевшие борозды рассекают его, делают суровым и жестким. Подбородок в шрамах. Седой редкий волос обнажает крепкий желтый череп. Над глубоко посаженными подвижными глазами кустятся брови, напоминающие заросли сожженного багульника. На Илье Федоровиче серый аккуратный костюм с металлическими пуговицами-якорями, голубая сорочка, замшевые ботинки. То и дело он достает из брюк потертый брегет, щегольски откидывает золоченую крышку, сверяет время и опять не без форса, почти по-барски засовывает брегет в карман брюк.
Шкипер расчесал заросли бровей, пригладил пятерней жидкие волосы, застегнул воротник сорочки и пригласил меня в надстройку. Там он разложил на столе подшивки газет и журналов.
— Романами не увлекаюсь, художественный вымысел меня не интересует: туфта!.. Читаю только то, что полезно, — говорит Илья Федорович, перебирая прессу. — Ищу информацию о нашей жизни, о международных делах.
Потом он провел меня в небольшую кухоньку, включил электрочайник, навел крутую заварку, нарезал вяленой нельмы. Бутерброды с нельмой отличные. Чай тоже хорош, но сам хозяин жует нельму по-сухому.
— Сердце пошаливает, не принимает чай, — говорит Илья Федорович. Голос у него сиплый, с трудом продирается через нездоровые связки.
Мы сидим в теплом уютном помещении, расположенном на корме баржи. Илья Федорович бросает под тахту Мародеру кусочки рыбы, рассказывает о жизни, о своей работе, сетует, что должность его недооценивают, называют по-старинке шкипером, хотя от баркасов и шитиков гнилой доски не осталось, речной флот изменился, сделался совсем другим.
— Это неправильно! — вскидывает брови Илья Федорович. Он торжественно одергивает на себе пиджак с надраенными якорями: — Я есть капитан крупнотоннажного наливного несамоходного судна! — Илья Федорович даже побледнел от гордости. Он кивает в крохотное оконце, в квадрате которого просматривается часть буксира, высоко вскидывает подбородок: — Возчики. Только и делов, что тягать грузы… — Помолчал, дожевал нельму, хвост под тахту кинул, серьезно произнес: — Мне доверено ценное народнохозяйственное добро, на миллионы рублей. Я отвечаю за него, обязан доставить топливо до Витима, сдать на танкер все до грамма. — Снова помолчал и с завидной важностью добавил: — Топливо — главное средство для жизни на севере. Оно дает людям свет, тепло…
Илья Федорович родом из тихого украинского городка Нежина, того самого, что славится знаменитыми огурцами. Юношей подался на Лену, приобрел профессию судоплотника. В навигацию шкиперил, зимой плотничал. За четыре с лишним десятка лет пообжился на севере, завел семью, сроднился с суровым краем. Единственно, к чему так и не сумел привыкнуть — так это к хиузу. Есть такой ветерок на севере. Злющая штука. Нет от него никакого спасения. Не помогают ни тулупы, ни чесанки. Как потянет ветерок в шестидесятиградусный мороз, жизнь делается немила. Снимаешь рукавицу — будто руку суешь в огонь. Хиуз, как мошка, лезет под одежду, жалит, режет тело ножами, вонзается раскаленными иглами.
— Кто нашего хиуза не испытал, тот и горя не узнал.
Однако тут же себя опровергает. Как-то зимой Илья Федорович навестил родственников в Нежине. Долго там не сумел продержаться. Влажный воздух и частые ветры доконали его похлеще сибирского хиуза.
— Влага не по мне, — продолжает Илья Федорович свою жизненную повесть и вспоминает, как подарил сестре в Нежине ондатровую шапку: — Через тройку лет сгнила меховая шапка, а у нас в Сибири ей сносу нет, потому как воздух сухой, здоровый.
Илья Федорович какое-то время смотрел в распахнутую дверь, щурился на проплывающие за бортом таежные картины, протяжно вздыхал, а через минуту, то ли устав от капитанских дел, то ли беседа его притомила, прилег на тахту, надвинул на голову одеяло, и мощный шкиперский храп сотряс кухоньку. Задребезжала крышка на чайнике, испуганно припал к полу рыжий Мародер. Богатырский храп капитана-шкипера, заглушающий гул винта и кипение воды за кормой, свидетельствовал о недюжинном здоровье, крепких легких, напоминал о неписанной заповеди, по которой выходит, что сибирский речник умеет и трудиться, и хорошо, солидно отдохнуть.
И снова вечереет. Перед Чертовой дорожкой, участком реки, прозванным так за изгибы и отмели, по радиотелефону «Кама» раздается строгий голос, требующий на связь капитана.
— Кэп болен, — докладывает в трубку штурман. Вахту сейчас несет он.
— Хм… болен… ну, ну, — трубка недоверчиво замолчала, и опять жесткий деловитый голос: — Что в наливной барже везете?
— Мазут.
— А почему, — взрывается трубка, — нет опознавательного знака? Где красный фонарь?
— Виноваты, — уныло соглашается штурман. — Постараемся исправиться. — Настроение у него заметно падает. Он притапливает клапаны переговорного устройства, ворчит в сторону: — Прицепился, банный лист! Фонарь ему давай. И без того разряжены, как новогодняя елка.
Наш состав, счаленный из многих посудин, и впрямь похож на щедро убранную новогоднюю елку. Зажженные лампочки на мачтах ярко сверкают в быстро сгущающихся осенних сумерках. Белые, зеленые, синие — в этой веселой иллюминации не достает лишь красного огня. Трубка между тем наседает:
— Дремлете?
— Нет у нас красной обертки, — признается штурман. — В Пеледуе достанем.
— До него можете не добраться. Впереди кривляки́ Чертовой дорожки. Щёки, Пьяный бык, свальные течения.
— Как-нибудь пролетим.
— Да, да, залетите!
Минут через двадцать на буксир подымается обладатель голоса в трубке — худощавый, пружинистый мужчина, в безукоризненно пригнанном к его ладной, спортивной фигуре синем кителе. Решительное лицо, волевой подбородок, узкий разрез живых цепких глаз, густые, черные, аккуратно подстриженные волосы, такая же черная, подправленная бритвой полоска
