Океан. Выпуск 9 - Александр Сергеевич Пушкин
— Поцарапало? — показал старшина на Юрину щеку. За официальным тоном он хотел скрыть охватившую его тревогу и жалость.
— Немного. Ледышкой чиркнуло, — смущенно сказал Юра, будто он был виноват в том, что его «чиркнуло».
— До свадьбы заживет, — похлопал его по плечу Петров и тревожно спросил: — Ремезов где?
— Там, — показал Юра на ледовую глыбу. — Звал, не отвечает.
— А ну-ка, пошли, — заторопился Николай Степанович.
Вася лежал около тороса, уткнувшись лицом в снег. Правой рукой он крепко сжимал автомат. Вокруг валялись стреляные гильзы. Метрах в пятидесяти впереди на льду чернело несколько трупов фашистских солдат.
Николай Степанович бросился к Васе, осторожно повернул его лицом вверх, приподнял. На льду осталось красное пятно. Главный старшина теплой ладонью смахнул с Васиных щек налипшие снежные комочки, расстегнул на нем тулуп и пропитанную кровью ватную телогрейку.
Вася пошевелился, приоткрыл глаза.
— Дядя Коля, — облегченно прошептал он, и веки его снова сомкнулись.
— Бинт скорей, — протянул руку Николай Степанович.
Юра достал из противогазной сумки индивидуальный пакет и подал старшине.
Рана у Васи была тяжелая. Пуля прошла через грудь чуть пониже плечевого сустава. Пока командир взвода делал перевязку, Юра поддерживал друга и все успокаивал:
— Ничего, Вась, ты потерпи. Мы еще повоюем.
Вася в ответ лишь стонал, а Николай Степанович, пряча от ребят затуманенные, влажные глаза, приговаривал:
— Молодцы вы, юнгаши. Настоящее боевое крещение приняли. А ныли — «загорать придется». Вот и позагорали. Восемнадцать минут держались, вдвоем против взвода фашистов, и обратили врага в бегство! Маленькие, да удаленькие!
Старшина нарочно не упоминал о минометчиках. Пусть Юра и Вася думают, что главное сделали они. Да и в самом деле так оно и было: ведь в бою очень важно первым обнаружить противника и подать сигнал тревоги.
* * *
Где-то вдали, в нескольких километрах севернее, по льду шли машины. Гудели моторами, шуршали шинами. Дорога жизни жила, работала. С ней в один узел были связаны судьбы тысяч людей. И никто из них ничего не знал ни о Юре, ни о Васе, ни о том, что произошло с ними морозным январским утром сорок второго года.
А машины шли и шли…
ЛЮДИ ФЛОТА
В. Дробышев
НА ЛЕНСКИХ ПЕРЕКАТАХ
(Очерк)
Там Лена чистой быстриной,
как Нил, народы напояет.
И бреги наконец теряет,
сравнившись морю шириной.
М. В. Ломоносов
Серый пушистый комочек, уместившийся на моей ладони, осторожно вздрагивает. В густом подшерстке торчат верткие уши, забавно блестят острые глаза, похоже сделанные из чароита. Когда зверек принюхивается, в его крошечном носу постукивает, будто сидят там человечки и усердно колотят молоточками.
Суслика мы нашли в старом зимовье. Трудно сказать, как он пробрался в крепкое, сложенное из тяжелых, плотно пригнанных окладных бревен строение. Дверь и оконце наглухо задвинуты. На почернелом потолке, прибитом плоскими костылями к колодинам, ни щелей, ни дыр. Вероятно, зверек проник по железной трубе в печь-жестянку, из которой торчит ржавая клюка.
В заброшенную охотничью избу суслик залез в поисках пищи. Он был живым осколком великого исхода зверей, случившегося летом 1981 года в верховьях Лены. Тайга не дала ни шишек, ни грибов, ни ягод. Гонимые голодом лесные обитатели ломились через дебри, бросались вплавь, карабкались по хребтам, перебираясь в сытую Южную Якутию, туруханские боры, в Забайкалье. К тому времени, когда я прилетел в Усть-Кут, миграция уже стихала, но все еще бегали по дощатым улицам города лисы, хозяйничали в огородах бурундуки, скакали по столбам и висели на проводах белки.
Оставлять зверька в пустынной избе не хотелось, выпускать в голодный лес тоже было жалко. Я знал, что путешествие по Лене будет нелегким: четыре с лишним тысячи километров, пересадки с борта на борт — тут не до живности. С другой стороны, не бросать же зверя. Тем более всего и хлопот-то: горстка семечек, сухарик да морковка.
В Сибири сусликов называют евражками — не сыскать лучшего имени! Так появился у меня спутник. Евражка быстро привык ко мне, брал морковку с рук, смотрел вместе со мной телепередачи, а когда настало время, отправился со мною вниз по Лене. Вместе с Евражкой мы поселились на «Байкальце» — небольшом судне, похожем на плавучую химлабораторию.
Михаил Иванович Рыбкин — молодой худощавый инспектор с бородкой — наполняет забортной водой колбу.
— Как слезинка! — И добавляет: — Лена — самая чистая река в Союзе.
Михаил Иванович сам с «запада», из-под Новгорода. Климат там влажный, ветреный, замучили простуды, не переставая, кашлял. На Лене воздух настоян на хвое, обилие солнца, безветрие — все это избавило его от хвори.
— Который год здесь, — удивленно восклицает он, — хоть бы раз чихнул!
Михаил Иванович рассказывает о себе, о производственных заботах, о том, что порой приходится ругаться даже с лесозаготовителями, которые норовят влезть с топором в водоохранную зону. Я вслушиваюсь в его неспокойный голос и думаю о том, что Рыбкин подался в инспекторы водоохраны вовсе не потому, что к тому обязывает должность, а по другой причине. Сибирская река избавила его от болезней, вернула хороший жизненный настрой, и он отвечает тем же, добром на добро, оберегает ее здоровье.
В тот момент, когда «Байкалец», деловито треща движком, выносится за крутой изгиб реки, впереди открывается странный серый предмет. С каждой минутой он делается более непонятным, огромным, глыбистым. Кажется, что это, выпертый со дна реки стремниной, подымается над водой мастодонт. Волосатый хобот, бивни. Иллюзия усиливается от хриплого рева, протяжно разносящегося над рекой. Тяжелый трубный звук лениво проходит над плесом, взбирается на крутой яр, вламывается в лесную чащобу и, не сумев пробиться через дебри, нехотя гаснет. Настает долгая пауза. Молчит река, таится лес. Затем с той же неспешностью, нисколько не опав силой, густея в воздухе, звук возвращается из тайги, наваливается на берега, придавливает реку. Тягучее эхо заполняет распадки и пади, наплывает медлительной мощью — будто и впрямь трубят гигантские животные, некогда обитавшие в Сибири.
Но вот все становится на свое место. Хобот принимает форму высоко вздетой над водой черпаковой рамы, а бивни превращаются в шаланды, приткнувшиеся по обе стороны земснаряда, который приветствует нас басовитым тифоном, сотрясающим окрестности. Четыре десятка объемистых металлических чаш, посаженных на раму, в несколько минут совершая полный оборот, выгребают горы земли. За навигацию земснаряд намывает полмиллиона кубометров грунта! Две с половиной тысячи железнодорожных составов!
Речной великан пыхтит, тужится, напрягает железные мускулы, дыбится.
— Что делаем? — переспрашивает меня парень в
