Кавказская слава России. Время героев - Владимир Александрович Соболь
Сергей молча кивнул.
– Ты совсем, я смотрю, горцем стал, – усмехнулся Мадатов. – Но, может быть, только метишь. Одежда, оружие, лошади – все ерунда. Тут думать надо, чувствовать. Я же, хоть и вырос в этих горах, уже не могу к ним вернуться. В Петербурге думал: вернусь, буду мстить! Сейчас чувствую – не могу. Человека, который отца убил, я не знаю. А всему народу мстить… – Он покачал головой. – Не по мне зверство такое. Ко мне в Шуше Карганов пришел. Купец тамошний. Знаешь его?
– Как же! – засмеялся Новицкий. – Ванька-Каин!
– Вот-вот. Просил разрешения… Что делать, не важно; как всегда – деньги. Я отказал. Он предложил мне половину дохода. Я его выгнал. Он у порога остановился, обернулся и говорит: я думал, что пришел к племяннику мелика Шахназарова, а оказалось… Продолжать побоялся, но я его понял. Решил уколоть меня тем, что отец был всего лишь медником. Знаешь, Новицкий, лет пять назад я бы его, наверно, убил. Теперь только ответил спокойно: да, я племянник Джимшида Шахназарова; но, прежде всего, я – генерал русской армии! Понимаешь, Новицкий, хочу, чтобы здесь порядок был настоящий. Как в Европе: России, Германии, Франции.
– Женщина с золотым блюдом на голове без всякой охраны, – вспомнил Новицкий потаенное желание князя, высказанное им при последней их встрече.
– Клялся я тогда зря. Такая женщина, думаю, и в Петербурге дальше двух кварталов от дома не отойдет. Но человек с мотыгой должен на своем поле работать, не вспоминая – где поставил свое ружье. Ты меня беспощадным назвал, Новицкий. Да – убиваю, казню, отправляю в цепях в Тифлис, в Сибирь. Но иногда, знаешь, думаю – а если простить?..
– И что же? – не выдержал Сергей нависшего над ними молчания.
– Не повесить – могу. Совсем отпустить – не решаюсь. Не одной ведь своей жизнью рискую. Помилую я разбойника, а он еще сколько семей вырежет. Что тогда делать?
Он встал, прошел из угла в угол, словно тесно ему сделалось в этих стенах, и остановился перед Сергеем.
– Знаешь, Новицкий, вспоминаю я себя ротмистром. Передо мной Ланской, знамя. За мной эскадрон. Рядом Фома Чернявский. И я ничего не боюсь!
– Неужели сейчас вы боитесь, князь? – удивился Новицкий.
– Не боюсь, Новицкий, но – опасаюсь. Слишком много надо решать. И слишком дорого обойдется любая моя ошибка…
II
Месяц спустя Новицкий поднимался к себе, на второй этаж приземистого деревянного дома, где поселился со дня своего приезда в Тифлис. Он привык к своим маленьким комнаткам и не хотел менять их без нужды. Поэтому, ожидая Зейнаб, только снял у хозяина еще и соседнее помещение да приказал отделать его и обставить так, чтобы было прилично и удобно жить там молодой женщине.
Уже стемнело. Сергей прошел по галерее, привычно перешагнул, даже не глядя, провалившуюся половицу и заученным движением взялся за ручку двери. Открыл, вошел в комнату, завешенную тьмой, словно тяжелой шторой; стал, давая глазам время привыкнуть, чтобы отыскать и засветить свечку.
И тут кто-то метнулся к нему от стены, повис на плечах тяжестью гибкого ладного тела, и нечто острое, холодное кольнуло шею чуть выше ключичной ямки.
– А! – выдохнул Новицкий. – Убит!
Колени его ослабли, он рухнул на пол, перекатился на бок и схватил нападающего на плечи. Привлек к себе и поцеловал туда, где, ему казалось, должны находиться губы. Но попал в щеку, а Зейнаб быстро заколотила ему в грудь сильными кулачками. Вырвалась и отскочила в сторону. Сергей же остался лежать.
– Зажги свечу, – попросил он. – Дай мне на тебя посмотреть.
Ударило кресало, зашипел отсыревший серник [81], и, наконец, узким конусом поднялось пламя свечи. Подсвечник располагался между Зейнаб и Новицким, так что Сергей не мог разглядеть лица женщины.
– Почему ты так беззаботно заходишь в комнату? – спросила она с требовательной обидой.
– Я же пришел к тебе, не к врагу.
– Ты не был здесь десять дней. Ты не знаешь, кто теперь сидит в этих стенах. Может быть, я уже стала твоим врагом.
– Ты? – изумился Новицкий. – Никогда в жизни.
– Почему ты так думаешь? – Обида в голосе Зейнаб звучала все сильней и отчетливей. – Ты говоришь, что уедешь. Ты уезжаешь, не присылаешь с дороги ни одной весточки, потом возвращаешься и думаешь – я встречу тебя с радостью и желанием? А вдруг мне рассказали, что на дороге ты встретил другую и забыл с ней свою Зейнаб? Откуда ты знаешь – может быть, я наточила нож и держу его в рукаве.
– Ну, тогда… – Новицкий подумал и сказал совершенно искренне: – Тогда мне тем более незачем защищаться. Если ты решила меня убить, мне уже нет смысла оставаться на этом свете.
Если он думал, что его признание смягчит Зейнаб, то ошибся. Женщина скользнула вперед, в голосе ее послышалась опасная хрипотца, словно рычание:
– Ты мужчина! Ты должен всегда быть готов сразиться. Зачем ты носишь кинжал, если не можешь им ни отразить удар, ни ударить?
– Я сражаюсь уже почти двадцать лет, – устало ответил Сергей. – Я готов защищаться и нападать, но только когда я воюю. Зачем мне взводить курок, когда я сижу рядом с друзьями? Зачем мне держаться за рукоять шашки, если я прихожу к любимой?
– Самый страшный враг – тот, что притворяется другом. И знаешь почему? Потому что ты поймешь, что он враг, только когда он ударит.
Новицкому вдруг неохота сделалась спорить. Он уперся ладонями в пол, качнулся и одним движением взлетел на ноги. Вторым – поймал Зейнаб за руку и выдернул из кулака длинную шпильку. Третьим – подхватил под колени и понес в спальню. Бережно положил на тахту и сам опустился рядом.
Зейнаб глядел на него лучащимися глазами.
– Будешь раздевать медленно, – шепнула она, – или опять все разорвешь, как в первую нашу ночь?
В первую ночь Сергей обнаружил под платьем девушки плотный корсет, туго зашнурованный и завязанный десятками узелков. Поначалу он принялся их распутывать, но потом, в понятном нетерпении, какие-то части шнуровки разорвал, какие-то вовсе разрезал. А после долго утешал плачущую Зейнаб. Оказалось, что корсет, по давним и непреложным обычаям, она должна была показать подругам и родственницам. Чем тщательнее была развязана шнуровка, тем искуснее мужчина. Над нетерпеливым, схватившимся сразу за нож, долго потешались в селении.
– Скажи им – откуда, мол, русскому знать наши обычаи? – предложил ей Новицкий,
