Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро
Несмотря на то, что декабрь – не лучший месяц для путешествия на Крышу мира, мы с Лу Синем решили отправиться в тибетский Шигадзе. Благодаря нашему влиятельному знакомому из Чэнду, где находился единственный воздушный транзит в Лхасу и специальный визовый отдел для Тибета, получить разрешение на эту внесезонную поездку оказалось несложно. Весь мир – большая деревня: даже в Китае хорошие связи способны изменить ситуацию.
В призрачной белизне лунной ночи я задремал у окна. Усталость от путешествия по долинам и скалам пересилила головную боль, голод и волнение от пребывания на высокогорье, известное своей способностью вызывать галлюцинаторную бессонницу.
Почти четыре тысячи метров Шигадзе ощущались каждой клеткой моего тела, не привыкшего к таким высотам. Прибыв туда во второй половине дня, я бы сказал, что желтое плато предстало передо мной равниной, а голые горы – лишь холмами. В самом сердце зимы меня ослепило солнце, голубое небо казалось летним, а жизнерадостность местных жителей, таких смуглых и скудно одетых, ввела меня в заблуждение. Однако с наступлением вечера холод усилился настолько, что дыхание людей и животных на улицах сгустилось в белые пушистые облака.
Это был сухой, леденящий холод, но стоило воздуху попасть в легкие, как он, казалось, тут же превращался в тепло, словно в результате какой-то реакции. Это дарило состояние опьянения, перевозбуждения, давало толчок всему организму.
Двое пастухов, закутанных в грязные шкуры, пытались продать мне половину ободранный овцы, которую один из них, дрожа, с трудом держал на спине, будто только что ее достал из морозильника. Туша была привязана к его крестцу, как винтовка, веревкой между задними и передними ногами. Мне пришлось долго сопротивляться их настойчивым уговорам. Чтобы доказать высокое качество мяса, один из пастухов достал нож из серебряных ножен, усыпанных бирюзой, отрезал кусок, положил в рот и с удовольствием начал жевать.
Я едва не пришел в ужас, но, оглянувшись на окружающие дома, заметил, что на подоконниках многих из них висят шкуры коз и овец, охлаждаемые на свежем воздухе, чтобы хозяйки могли при необходимости отрезать кусочек, подобно тому, как мы срываем листья базилика с балкона.
Переход от ночи к дню происходил незаметно. Помимо лунного света, который не терял своей силы, за горами восходило другое светило – солнце. Лишь около девяти часов, когда солнцу удалось перевалить через горный хребет, свет хлынул в долину, яростно озаряя ландшафт, заливая белизной фасады домов, пронизывая всю синеву неба и устремляясь ввысь, минуя равнодушную луну. Я понял, что проспал всего два часа, но усталости не чувствовал. Помыться было невозможно – водопроводные трубы замерзли более двух месяцев назад, но я мог хотя бы побриться, используя теплую воду из термоса, и заварить себе чай, который мгновенно застывал, соприкасаясь с чашкой.
Затем пришел Лу Синь и угостил меня засахаренными фруктами, купленными на кочевом базаре на полпути от Лхасы. Они показались мне очень вкусными, хотя и были настолько ледяными, что зубы заныли. Это был мой завтрак, ведь альтернативы мутному супу с еще более черным и желтым бараньим мясом, подаваемым на ужин, не было.
Мы вышли на улицу, и воздух оказался настолько холодным, что меня чуть не затрясло. Казалось, он пропитан ароматом, проникающим в легкие с хрустящим привкусом, от которого кружилась голова. Очевидно, разреженный воздух произвел обратный эффект: нематериальное обрело плотность, а нехватка кислорода придала воздуху иной удельный вес, непривычный для моего организма, жадно впитывающего его. Через несколько минут я почувствовал, что дышать стало трудно, но солнце, освещающее все с летним высокомерием, придало мне сил.
Мы сели в машину, чтобы поехать в монастырь: наконец-то я смогу увидеть тело Панчен-ламы, настоятель Ташилхунпо согласился допустить иностранца, да еще и иноверца, в погребальную часовню. Монастырь сиял на фоне желтой горы. Золотые крыши придавали ему мистическую сакральность, словно это была обитель богов. Мрачный багрянец стен усиливал его величие, а белизна других стен отливала странным, призрачным свечением. На полпути вверх по склону открывался вид на священную белую стену, где во время весенних церемоний монахи разворачивают огромную буддийскую танку – колоссальное полотно ламаистской веры.
В пыльном внутреннем дворе дрожащие монахи бормотали мрачные наставления. Закутанные в коричневые шерстяные плащи, в тяжелых красных плюшевых сапогах, с обритыми головами, они вращали молитвенные барабаны, за которыми следовали молящиеся верующие. Целые семьи в капюшонах шли по холоду, неся горшки с маслом. За ними следовали безмолвные своры собак, изможденные долгим голодом.
Молитва «Ом мани падме хум» звучала заученно, и при виде меня верующие проявляли ошеломленное безразличие. Было еще рано, и большая дверь, ведущая в похоронный зал, была закрыта. Меня окутало чувство таинственности, словно я очутился на кладбище. Молящаяся толпа окружила меня со сдержанным любопытством, и только молодая девушка с выбеленным лицом продолжала удивленно наблюдать за мной. Она тоже была одета в овчину, а кожаный пояс, застегнутый на бедрах, подчеркивал изгибы ее тела. В ее облике и раскосом взгляде таилась дикая грация. Красивые пухлые губы то растягивались в улыбке, то кривились от пронизывающего холода. В ее густых, заплетенных в косу волосах поблескивали бирюзовые камни, а на поясе висел кремень в кожаном мешочке. Как и все остальные, она держала в руках кувшин, полный масла для подношений перед алтарями, и я с тревогой ощущал ее взгляд, проникающий в самые потаенные уголки моей души. Группа стонущих стариков в меховых капюшонах тоже наблюдала за мной из тени, но стоило мне перевести на них взгляд, как они притворно погрузились в молитву. В высоком небе парили вороны.
Наконец кто-то изнутри открыл дверь, и небольшая толпа ожидающих всколыхнулась, словно пробуждаясь от оцепенения. Именно в этот момент я почувствовал, как на меня накатывает тошнота. Мое сердце забилось в бешеном ритме, силы покидали меня. Я побледнел и, несмотря на пронизывающий холод, ощутил странное тепло, поднимающееся от живота к груди, будто при внутреннем кровотечении. Я сказал Лу Синю, что мне нужно присесть из-за внезапного головокружения. Возможно, он не понял, насколько мне плохо, и лишь кивнул, воспользовавшись паузой, чтобы прикурить сигарету. Я опустился на высокую ступеньку и, прикрыв глаза, стал созерцать долину.
Толпа, тем временем собравшаяся во дворе храма, колыхалась и перемещалась рядом со мной, наполняя воздух едким запахом творога. Через четверть часа мое состояние не улучшилось, и меня начало охватывать беспокойство. Я хотел
