Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро
Так, когда человек умирает в Лхасе, его тело доставляют к погребальному камню, где плоть отделяют от костей и оставляют на съедение орлам и стервятникам. Через несколько дней, когда пиршество завершается, кости тщательно измельчают и, сжигая, развеивают по ветру. Только после этого, освободившись от бремени плоти, дух отправляется в путешествие за реинкарнацией, удовлетворенный тем, что подарил свое тело небесным птицам и любимой земле предков. Ибо плоть и кости, считающиеся нечистыми при жизни, предназначены для новой жизни, которая здесь, на Крыше Мира, является вечной.
С террасы последней крыши Поталы вместе со звуками рога разносится священная музыка, то приближаясь, то удаляясь. Кристально чистый воздух позволяет услышать далекие гармонии и, возможно, даже небесные мелодии. Конфликт между прошлым и настоящим, видимый отсюда, кажется приглушенным, почти стертым силой времени, которое неумолимо течет.
На величественных террасах Поталы, на Горе Будды, куда вряд ли кто-то осмеливается ступить при жизни, меня охватывает невозможная мечта. Лхаса наполняет мои глаза своими красками: желто-голубым цветом гор и изумрудной зеленью долины. Монастыри взбираются на скалистые склоны Гималаев, крошечные домики теряются в призрачном солнечном свете, безжалостно освещающем пейзаж потрясающей нищеты.
В Тибете, пропитанном историей, стремлениями, верой, но также и болью с надеждой, я чувствую, что должен разгадать тайну, волнующую наше время. Жить в нищете, сохраняя веру в свое внутреннее богатство, которое нужно открывать каждый день с новой силой, или поддаться человеческой природе, такой хрупкой перед лицом временных искушений жизни?
Здесь, на крыше мира, меня переполняли разные, порой противоречивые эмоции. Духовные практики, через которые мне довелось пройти, не смогли освободить мое сердце от гнетущего чувства, порождаемого иногда непостижимыми ритуалами. Самым тревожным оказался аспект «святости» людей, поклоняющихся противоположным тантрическим божествам. Их шепот молитв и магических заклинаний, их взгляды, обостренные постом и медитацией, трагическое выражение их лиц, возможно, отражающее страдание, а возможно, экстаз, – все это отталкивает меня от этой реальности, которую я с трудом отличаю от набожного францисканского блаженства, еще встречающегося в наших краях.
Мне кажется, что жизнь на высоких плато, усеянных недосягаемыми вершинами, – это неспешное продвижение духа к цели, пока не раскрытой, но все же подлежащей покорению. Жажда святости, вложенная в ладонь Будды, ведет тибетскую душу к ее таинственным целям. Она полагается на милосердие бодхисаттв[238], избранных духов, отринувших вечное блаженство нирваны, чтобы остаться среди верующих и помочь им после смерти самим стать буддами. Это мучительная, но в то же время блаженная жизнь. Человек верит в великое конечное обетование, в достижение цели жизни. Стать Просветленными.
Я увидел народ, состоящий из невежественных мудрецов, просветленных уверенностью в том, что путь короток, что радость заключается в иных вещах, что богатство – это тайна, сокрытая в душе, и владеть ею – добродетель, неподвластная ни одному режиму. Возможно, из-за этого, из-за этой необычайной силы духа, из-за этой уверенности в зыбкости жизни, в абсолютной необходимости просветленного пространства, заключенного внутри каждого человека, возможно, из-за этого я верю, что Тибет сегодня, как и вчера, обладает свободной душой.
Эзотерическая мистерия в Шигадзе
Холод пробирал до костей, и я забрался на огромную кровать прямо в одежде. Это было не столько ложе, сколько какой-то зловонный мешок, набитый мягкой шерстью и обтянутый малиновым шелком с золотой вышивкой. Я ел так мало в тот вечер, что головная боль в висках прекрасно гармонировала с ноющей болью в желудке. Ужин оказался поистине отвратительным. От вареной баранины разило падалью, а жир из бульона моментально застывал желтыми пятнами по краям тарелки. Впрочем, в полумраке ресторанного зала холод не ощущался так сильно. Даже принесенный чай казался горячим, но стоило разлить его по чашкам, как он становился чуть теплым, а на поверхности плавали комочки жира, быстро затвердевая. Баранина была черной с желтыми прожилками, а бульон – мутным и тошнотворным.
Закутавшись в одеяло, я чувствовал, как тепло медленно поднимается от ног, а яркий лунный свет проникает через большое окно, озаряя комнату. Вокруг царила абсолютная тишина, лишь изредка нарушаемая отдаленным воем одинокой собаки, на который еще более отдаленно откликалась другая. Вскоре лунный свет так ярко осветил комнату, что я не смог удержаться и подошел к окну.
Мне показалось, что в стоячем положении головная боль немного отступила, поэтому я устроился на кресле у подоконника, обернув вокруг себя подушку так, что она закрывала даже голову. Отдернув красную штору, я увидел горы, окружающие Шигадзе, озаренные светом, будто на рассвете. На самом деле была глубокая ночь, но самые высокие пики сияли белоснежными шапками.
Внизу раскинулся Шигацзе с квадратными белыми домами, большими окнами в черных рамах и деревьями, скрюченными, словно от какого-то природного бедствия. С этой точки я не мог видеть монастырь Ташилунпо, но ощущал всю таинственность его надвигающегося присутствия.
В Шигадзе, второй по величине город Тибета, меня влекла не только его слава, но и невероятные слухи, распространенные в определенных научных кругах Пекина.
Говорили, что забальзамированное тело последнего Панчен-ламы – настоятеля монастыря Ташилунпо и самого важного духовного авторитета в Тибете после Далай-ламы, – похоже, подает признаки жизни.
Спустя более трех лет после смерти мумия Чокьи Гьялцена, облаченная в роскошные одеяния, являлась святым монахам во время служб, казалось, все еще одушевленная жизненной силой. Возможно, именно поэтому его дух до сих пор не обрел новое воплощение?
Эти необычные слухи, разумеется, не находили подтверждения, но некоторые детали вызывали любопытство, например, сообщения о необъяснимом росте волос. Было ли это правдой? Я искал хотя бы
