Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро
На высоте 3700 метров прекрасно произрастают ивы и тополя, колосятся пшеничные и ячменные поля, зеленеют капустные огороды. Именно широта благоволит растительности, немыслимой на таких высотах в иных местах.
Удивление быстро находит объяснение. Лхаса расположена на 30-й параллели, той же, что Басра, Каир и Новый Орлеан: так что с точки зрения экологии южный Тибет лежит в тропике Рака[230]. Поэтому даже зимой, даже при пятнадцатиградусном морозе, лучи, бьющие в оконные стекла, согревают дома.
Спустя два часа езды от Гонггара, где находится аэропорт, окраина Лхасы возвещает о себе густым дымом цементного завода, который, к счастью, скрылся за отрогом скалы и не портит вид дворца Далай-ламы – Поталы. Окружающая его корона голубых гор рисует место поистине божественное, излучающее глубокую духовность и в то же время волшебство. Чем дальше погружаешься во временные измерения, тем сильнее ощущаешь, что Лхаса с ее чудом уцелевшими монастырями – это великое духовное пристанище: чувство, возникающее после столкновения с насильственной урбанизацией, навязанной китайцами.
Но так и должно быть: вечность Тибета заключается в понимании, а не в созерцании. С одной стороны – стремление китайцев строить, развивать и вывести этот народ из глубокого средневековья; с другой – благочестивое сопротивление, присущей местным традициям, расе и духу, потребность в религии, а не в электричестве, вера в божественное, вечное питание без бедного мяса, покрытого болячками и грязными тряпками, и, тем более, без фастфуда или консервов, которые, хоть и вкусны, питательны и богаты белком, но лишены веры. Стремление тибетцев к духовности высечено на камне: «Ом мани падме хум» – священная молитва, перемалываемая в мельницах, которые вращает каждый верующий, шепча и призывая высшую карму в следующей жизни, стремясь достичь тихого блаженства Нирваны.
Эта молитва также высечена на камнях Поталы, на древесине храма Джокханг, на золоте пинаклей[231], на монахах, карабкающихся по скалистым склонам гор. И на прекрасных домах Баркора, рынка вокруг Джокханга. Это красивые дома с большими окнами, обрамленными черной краской, пестрящие цветами, с горшками, полными тибетской герани, на подоконниках, и веселой суетой людей с четками в руках.
Лхаса! Лхаса! Мистическая остановка среди голых гор, праздник людей, верящих в сверхчеловеческий труд, в международные паломничества. Каждая семья несет кувшин масла для подношения на алтари, за ними следуют стада черных яков на буксире, будто для путешествия без конкретной цели, кроме как навстречу возвышенному духу в зеленой долине Святого города.
Прибыв в святилище Джокханг, набожная толпа опускается на колени, припадая к мостовой. Крупные камни отполированы до блеска веками скользящими по ним телами. Скандирующие монахи приглашают преподнести в дар масло и, постукивая чашами о землю, напоминают, что им тоже нужны средства для выживания.
Маленький мальчик смотрит на меня недоумевающим взглядом, но, возможно, это скорее от усталости после долгого пути, чем от удивления при виде незнакомца. Двадцать шесть дней он шел со своими благочестивыми родителями, братьями и родственниками. Он прибыл для паломничества в Священный город из далекого высокогорья Цинхай, мистической страны неприступных храмов. Ему всего одиннадцать, а он уже несет бремя реинкарнации: в прошлой жизни он был святым ламой из Лхасы.
По обеим сторонам площади перед храмом верующие набивают каменные печи можжевеловыми веточками. Легкий ароматный дым поднимается к золотым вершинам Джокханга, а маленький перерожденец восторженно наблюдает за ним, произнося магическую мантру: «Ом мани падме хум», «Славься, драгоценность в цветке лотоса». На нем коричневая ряса послушника с желтой шелковой накидкой – знак возвышения его кармы, духовности, накопленной за череду перерождений. В непроницаемой черноте его глаз я вижу бездонную веру его народа, меня словно затягивает этот взгляд без определенного выражения, одновременно наполненный и пустой. Когда он оборачивается, меня поражает драгоценный ковчег из серебра и золота, который покоится у него на плече, а во время ходьбы кукольно покачивается за спиной.
Молящиеся переползают через камни – это обряд очищения, исполнение обета. Во внутреннем дворе, где яркий солнечный свет рисует ослепительный квадрат, взгляд скользит по вотивным чашам, в которых плещется масло яка. Благочестивая толпа, поскрипывая четками и вращая молитвенные мельницы, продвигается в полумрак, оставляя за собой шлейф едких, тошнотворных запахов. Они поклоняются загадочным божествам, излучающим золотой свет в мрачном блеске часовен. Везде царит грязь, демонстрируемая с невинным блаженством, лишь зубы сверкают белизной. Вдоль священного пути слои исторической грязи напоминают черный липкий ковер. Густое, желтое масло яка – самое ценное дарение, оно украшает храм вместе с нарядами верующих, не замечающих окружающую грязь.
После жестоких репрессий и огромного политического и военного давления Тибет вновь полностью посвятил себя исполнению своей веры. Теперь китайское правительство даже поддерживает сохранение традиций и обычаев. В монастырях послушники и ламы спрашивают меня, не могу ли я предоставить им фотографии Далай-ламы для распространения. Считающийся «врагом» пекинского правительства, «Его Святейшество» Тензин Гьятцо[232], 14-я реинкарнация бодхисаттвы Ченрезига, ученика Будды, олицетворяющего добродетель Сострадания, находится в изгнании в Индии, а его «священные фотографии» запрещены. Он бежал из своего дворца Потала мартовской ночью 1959 года после провала восстания против китайского военного гарнизона. С тех пор он провозгласил независимость Тибета, который является автономным регионом Китайской Народной Республики.
Проблема отнюдь не проста: с одной стороны, есть свидетельства существования нации (тибетской), явно отличающейся от китайской: язык, обычаи, религия, архитектура, кухня. А в прошлом еще и независимость, то есть существование королевства, пусть и с ограниченным суверенитетом, подчиненного сначала монголам, а затем китайцам.
Если заглянуть хотя бы на семьсот лет назад, то Тибет, который посетил Марко Поло, был провинцией, подвластной Великому Хану. Связь с Поднебесной возникла в VII веке, когда китайская принцесса Вэнь Чэн вышла замуж за короля Сонгцена Гампо[233]: в храме Джокханг до сих пор стоит двуязычная стела с датой 823 года, когда между китайским императором эпохи Тан и тибетским королем Ралпачаном[234] был заключен договор о единстве.
На протяжении многих веков Китай осуществлял
